Я помню Есенина в Санкт-Петербурге, Внезапно поднявшегося над Невой, Как сон, как виденье, как дикая вьюга, Зелёной листвой и льняной головой. Я помню осеннего Владивостока Пропахший неистовым морем вокзал И Павла Васильева с болью жестокой, В ещё не закрытых навеки глазах… Рюрик Ивнев, март 1965 года

Для современников его талант был очевиден. Приведённые выше строки Рюрика Ивнева — далеко не единственные, в которых этот патриарх русской поэзии сравнивал Павла Васильева с Сергеем Есениным, своим близким другом. Алексей Толстой отозвался о нём, как о советском Пушкине. Анатолий Луначарский считал его восходящим светилом новой русской поэзии. Владимир Солоухин ставил его имя сразу вслед за именами Пушкина, Лермонтова, Блока и Есенина. А Борис Пастернак в 1956 году написал о нём такие слова:

В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы…

Совсем скоро, всего-то через три месяца, будет уже сто лет со дня его рождения. На очень крупном поэтическом сайте (цитирую самую верхнюю строчку главной страницы: «Первый крупный поэтический сервер русской сети; на сегодня — 19702 стихотворения, 194 поэта, 891 статья» ) рассказывается, наверное, обо всех, кто оставил в нашей поэзии хоть сколько-нибудь заметный след. В общем списке перечислены там и корифеи, и не очень.

Эдуард Багрицкий там есть. Агния Барто. Есть Демьян Бедный, Виктор Боков, Константин Ваншенкин. Евгений Долматовский и Вера Инбер. Наум Коржавин и Василий Лебедев-Кумач. Александр Кочетков и Николай Рубцов. Илья Сельвинский и Николай Тихонов. Сергей Михалков и Лев Ошанин. Алексей Сурков и Степан Щипачёв.

Разумеется, есть там и Пушкин, и Маяковский, и Лермонтов, и Горький, и Есенин, и Блок, и Мандельштам, и Бунин, и Ахматова, и Бродский…

Есть там и те талантливые молодые поэты послереволюционных лет, чьи жизни оборвались так рано и так трагически. Мы уже писали о некоторых из них: Павел Коган , Борис Корнилов , Иосиф Уткин , Дмитрий Кедров , Семён Гудзенко .

Кого там только нет…

Павла Васильева там — нет.

Целых двадцать лет его имя и его стихи были под полным, абсолютным запретом. Что уж там говорить об обычных читателях — по воспоминаниям поэта Кирилла Ковальджи, даже студенты Литературного института, вся жизнь которых проходила в литературной среде, наставниками которых были самые известные советские литераторы, не имели ни малейшего представления не то что о стихах, но и о самом имени Павла Васильева.

Об имени поэта, чей талант был вполне сравним с талантом Есенина или Мандельштама…

Вся ситцевая, летняя приснись, Твоё позабываемое имя Отыщется одно между другими. Таится в нём немеркнущая жизнь: Тень ветра в поле, запахи листвы, Предутренняя свежесть побережий, Предзорный отсвет, медленный и свежий, И долгий посвист птичьей тетивы, И тёмный хмель волос твоих ещё. Глаза в дыму. И, если сон приснится, Я поцелую тяжкие ресницы, Как голубь пьёт — легко и горячо. И, может быть, покажется мне снова, Что ты опять ко мне попалась в плен. И, как тогда, всё будет бестолково — Весёлый зной загара золотого, Пушок у губ и юбка до колен. 1932 год

Он был молод и красив, этот сибирский парень. Его любили женщины, а он любил их. Он был задирист, самоуверен и зачастую несносен. Николай Асеев — в 1956 году, в официальном документе для прокуратуры— обрисовал его психологический портрет следующими словами:

Характер неуравновешенный, быстро переходящий от спокойного состояния к сильному возбуждению. Впечатлительность повышенная, преувеличивающая всё до гигантских размеров. Это свойство поэтического восприятия мира нередко наблюдается у больших поэтов и писателей, как, например, Гоголь, Достоевский, Рабле. Но все эти качества ещё не были отгранены до полного блеска той мятущейся и не нашедшей в жизни натуры, которую представлял из себя Павел Васильев. Отсюда его самолюбивые порывы, обидчивость на непризнание его полностью и даже некоторая, я бы сказал, озлобленность на быстрые и незаслуженные успехи других поэтов, менее даровитых, но более смышлёных и приноравливающихся к обстоятельствам времени…

Родился и вырос Павел Васильев далеко-далеко от столичных культурных центров России — в Зайсане, местечке близ Павлодара (ныне этот город находится в Казахстане), в семье учителя математики, выходца из казаков. Очень рано начал он читать, сочинять первые свои стихи и — проявлять свой неуёмный, непокорный характер. После одной крупной размолвки с отцом 15-летний Павел… просто убежал из дома. Добрался до Омска, там тоже не задержался и отправился к Тихому океану, во Владивосток. Именно во Владивостоке его и приметил оказавшийся там в командировке Рюрик Ивнев, который помог Павлу с публикацией в местной газете и организовал его первое публичное выступление. В стихотворении под названием «Павлу Васильеву» , написанном тогда же, в 1926 году, Рюрик Ивнев впервые сравнил Павла со своим недавно погибшим другом Есениным:

С первоначальными планами поучиться в Дальневосточном университете Павлу пришлось быстро распрощаться. Он колесит по Сибири, работая кем придётся: и портовым грузчиком, и юнгой на судне, и старателем на золотых приисках, и каюром в тундре, и рулевым, и экспедитором, и культработником, и инструктором физкультуры.

В июле 1927 года Павел Васильев — с рекомендательным письмом от Рюрика Ивнева — добрался до Москвы. Но поступить там на учёбу у него в тот раз не получилось, и ему пришлось вернуться. Примирение с отцом наступило в Омске, куда перебрались к тому времени и его родители.

Одно из стихотворений юного Павла Васильева, опубликованное в омской газете «Рабочий путь» в мае 1927 года:

Там же, в Омске, Павел Васильев познакомился со своей первой женой. Услышав, как он читает свои стихи, 17-летняя Галина Анучина была им покорена: «Я полюбила его сразу. Он был красив и писал прекрасные стихи» . И Павел — Павел влюбился в неё смертельно. К нему пришла большая любовь. Может быть, в первый раз… но далеко не в последний.

Это случилось летом 1928 года, а в 1930 году они поженились. Но жили они в разлуке: осенью 1929 года Павел Васильев окончательно перебрался в Москву, поступив на Высшие литературные курсы. У него появились новые друзья и новые поклонники. Его стихи печатались в самых солидных изданиях. И сам он прекрасно отдавал себе отчёт в величине своего таланта и не считал нужным скрывать это. Казалось, ещё немного — и он займёт в поэзии место безвременно ушедшего Есенина. Поэт Сергей Клычков, один из пресловутой тройки «Клычков — Клюев — Есенин», отозвался о нём следующим образом:

Период так называемой крестьянской романтической поэзии закончен. С приходом Павла Васильева наступает новый период — героический. Поэт видит с высоты нашего времени далеко вперёд. Это юноша с серебряной трубой, возвещающий приход будущего…

«Прокатилась дурная слава, // Что похабник я и скандалист» , — эти строки написал о себе Сергей Есенин. К сожалению, «дурная слава» о Павле Васильеве не уступала есенинской. Ещё в Сибири за ним тянулся длинный шлейф попоек, скандалов и милицейских протоколов. Но время наступило уже другое: не начало 20-х, как у Есенина, а начало 30-х…

Окончив в 1931 году Омский строительный техникум, Галина Анучина приехала к мужу в Москву. Однако, их совместная московская жизнь, полная бытовых неурядиц и переживаний, продлилась не слишком долго: в декабре 1932 года Павел Васильев отвёз свою беременную жену обратно, в Омск. Их молодая семья — распалась. Но нет худа без добра: именно это ведь и спасло — всего через несколько лет — и саму Галину Анучину, и единственную дочь Павла Васильева, родившуюся в 1933 году…

Какой ты стала позабытой, строгой И позабывшей обо мне навек. Не смейся же! И рук моих не трогай! Не шли мне взглядов длинных из-под век. Не шли вестей! Неужто ты иная? Я знаю всю, я проклял всю тебя. Далекая, проклятая, родная, Люби меня хотя бы не любя! 1932 год

Надо сказать, что 1932 год в жизни Павла Васильева был богат на события. В марте того года «юноша с серебряной трубой» был арестован по так называемому делу антисоветской группы «Сибиряки» (по этому же делу проходил, в частности, и поэт Леонид Мартынов). Это была первая серьёзная встреча Павла Васильева с органами государственной безопасности. Тогда всё обошлось для него сравнительно безболезненно: он получил условный срок. Другим же поэтам, проходившим по этому делу, повезло меньше. Вероятно, Павлу помогло заступничество Ивана Михайловича Гронского — в то время очень влиятельного в литературных кругах человека, ответственного редактора газеты «Известия» и председателя оргкомитета Съезда советских писателей. Именно с тех пор И.М. Гронский стал своеобразным ангелом-хранителем Павла Васильева, стараясь, по возможности, уберечь юного поэта от грозивших ему бед. Насколько это вообще было тогда возможно — его уберечь…

Одинокая кровь под сорочкой нагретой, Как молчала обида в глазах у тебя. Ничего, дорогая! Я баловал с этой, Ни на каплю, нисколько её не любя. 1932 год

Галина Анучина была первой большой любовью поэта и его первой женой. А в конце 1932 года в его жизнь ворвалась другая женщина, которая на следующий год станет его женой и всего лишь через пять лет — его вдовой. Ей придётся пройти через многие обиды и через многие несчастья, но свою любовь к Павлу она сохранит до самого конца.

Елена Вялова приходилась И.М. Гронскому свояченицей (она была родной сестрой его жены Лидии). В доме Гронского они и познакомились. Вернувшись из Омска, Павел Васильев через некоторое время пришёл к Елене — в её небольшую комнатку на первом этаже.

Из воспоминаний Натальи Фурман-Васильевой, дочери Павла Васильева от первого брака:

Как истинный поэт, П. Васильев был очень влюбчив. В его большое сердце приходило столько благодати, что хватало и на стихи, и на женщин. Встретив очередную пассию, он каждый раз влюблялся смертельно, затем, как правило, красавица, намучившись с ним, его покидала…

Больше всех натерпелась с ним его вторая жена Елена Вялова. Но в 1936 году, наконец, Васильев успокоился… Затравленный и униженный поэт из «юбочника» превратился в верного супруга и более уже со своей Еленой не разлучался.

Елене Вяловой посвящено часто цитируемое стихотворение Павла Васильева под названием «Любимой». Вероятно, это экспромт — на автографе есть авторская пометка: «Стихи сразу» .

Слава богу, Я пока [что ] собственность имею: Квартиру, ботинки, Горсть табака. Я пока владею Рукою твоею, Любовью твоей Владею пока. И пускай попробует Покуситься На тебя Мой недруг, друг Иль сосед, — Легче ему выкрасть [вырвать ] Волчат у волчицы, Чем тебя у меня, Мой свет, мой свет! Ты — моё имущество, Моё поместье, Здесь я рассадил Свои тополя. Крепче всех затворов И жёстче жести

Кровью обозначено: «Она — моя». Жизнь моя виною, Сердце виною, В нём пока ведётся Всё, как раньше велось, И пускай попробуют Идти войною На светлую тень Твоих волос! Я ещё нигде Никому не говорил, Что расстаюсь С проклятым правом Пить одному Из последних сил Губ твоих Беспамятство И отраву. [ И когда рванутся От края и до края, Песнями и пулями Метя по нам,

Я, столько клявшийся тебе, — Умирая, Не соглашусь и скажу: «Не отдам». ] Спи, я рядом, Собственная, живая, Даже во сне мне Не прекословь: Собственности крылом Тебя прикрывая, Я оберегаю нашу любовь. А завтра, Когда рассвет в награду Даст огня И ещё огня, Мы встанем, Скованные, грешные, Рядом — И пусть он сожжёт Тебя И сожжёт меня. 1932 год

… Елена по-настоящему любила Павла и прощала ему всё. Но ведь было множество людей, которые прощать что-либо Павлу Васильеву не могли и не желали. У очень многих этот яркий, безумно талантливый, знающий себе цену и такой неосторожный человек вызывал искреннюю неприязнь. Нет, высовываться из общих рядов, конечно, дозволялось, но… но не слишком далеко и только в «правильную» сторону. Сергей Есенин был старше Павла Васильева на пятнадцать лет. Вот эта разница — пятнадцать лет — и оказалась для Павла роковой. Начало 20-х годов ушло безвозвратно. За окнами была середина годов 30-х…

В отличие от Есенина или Мандельштама, Павел Васильев был поэтом скорее эпическим, чем лирическим. Лучшие его произведения — это не короткие стихи о любви, а эпические поэмы. Нередко он писал о том, о чём писать было слишком опасно. Например, о казаках. Не о красных или белых казаках, а просто — о людях. Он писал совсем не то, что требовалось победившему пролетариату в текущий момент. Он вёл себя совсем не так, как должен был себя вести пролетарский поэт. Всего этого было вполне достаточно для того, чтобы его уничтожить. Примерно с начала 1933 года травля Павла Васильева неуклонно набирает обороты. «Певец кондового казачества», «осколок кулачья», «мнимый талант», «хулиган фашистского пошиба» — это всё он, Павел Васильев.

И вот это — тоже он. Стихотворение «Тройка», удивительной силы стихотворение, было написано Павлом Васильевым в 1934 году:

Вновь на снегах, от бурь покатых, В колючих бусах из репья, Ты на ногах своих лохматых Переступаешь вдаль, храпя, И кажешь, морды в пенных розах, — Кто смог, сбираясь в дальний путь, К саням — на тёсаных берёзах Такую силу притянуть? Но даже стрекот сбруй сорочий Закован в обруч ледяной. Ты медлишь, вдаль вперяя очи, Дыша соломой и слюной. И коренник, как баня, дышит, Щекою к поводам припав, Он ухом водит, будто слышит, Как рядом в горне бьют хозяв; Стальными блещет каблуками И белозубый скалит рот, И харя с красными белками, Цыганская, от злобы ржёт.

В его глазах костры косые, В нем зверья стать и зверья прыть, К такому можно пол-России Тачанкой гиблой прицепить! И пристяжные! Отступая, Одна стоит на месте вскачь, Другая, рыжая и злая, Вся в красный согнута калач. Одна — из меченых и ражих, Другая — краденая, знать, — Татарская княжна да б…, — Кто выдумал хмельных лошажьих Разгульных девок запрягать? Ресниц декабрьское сиянье И бабий запах пьяных кож, Ведро серебряного ржанья — Подставишь к мордам — наберёшь. Но вот сундук в обивке медной На сани ставят. Веселей! И чьи-то руки в миг последний

С цепей спускают кобелей. И коренник, во всю кобенясь, Под тенью длинного бича, Выходит в поле, подбоченясь, Приплясывая и хохоча. Рванулись. И — деревня сбита, Пристяжка мечет, а вожак, Вонзая в быстроту копыта, Полмира тащит на вожжах!

Летом 1934 года в ход была пущена «тяжёлая артиллерия». Одновременно две центральные и две «литературные» газеты опубликовали 14 июня 1934 года первую часть большой статьи Максима Горького под названием «Литературные забавы» . В этой статье мудрый наставник советских литераторов, в частности, указывал (здесь и далее подчеркнуто мною — В.А. ):

Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин . Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, «широтой натуры», его «кондовой мужицкой силищей» и т.д. Но порицающие ничего не делают для того, чтоб обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать . А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, на отравление молодёжи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа» .

«От хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа» … Это было уже слишком серьёзно. Тем более, что сразу же вслед за этим пассажем Горький счёл возможным весьма сочувственно процитировать письмо (донос?) некоего неназванного им «партийца», в котором, среди прочего, говорилось:

Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть литературной молодёжи. Конкретно: на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг . Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен, и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости, и поведение Смелякова всё менее и менее становится комсомольским. […]

О Смелякове мы говорили. А вот — Васильев Павел, он бьёт жену, пьянствует. Многое мной в отношении к нему проверяется, хотя облик его и ясен. Я пробовал поговорить с ним по поводу его отношении к жене.

— Она меня любит, а я её разлюбил… Удивляются все — она хорошенькая… А вот я её разлюбил…

Развинченные жесты, поступки и мысли двадцатилетнего неврастеника , тон наигранный, театральный. […]

«Больше всех натерпелась с ним его вторая жена Елена Вялова» … Что же — так ведь оно и было. Вот отрывок (концовка) из известного стихотворения «Стихи в честь Натальи», которое датировано маем того же самого 1934 года и которое поэт написал под впечатлением от своего очередного (и, разумеется, очень сильного) увлечения, на этот раз — Натальей Кончаловской, внучкой художника Василия Сурикова:

[…] А гитары под вечер речисты, Чем не парни наши трактористы? Мыты, бриты, кепки набекрень. Слава, слава счастью, жизни слава. Ты кольцо из рук моих, забава, Вместо обручального надень. Восславляю светлую Наталью, Славлю жизнь с улыбкой и печалью, Убегаю от сомнений прочь, Славлю все цветы на одеяле, Долгий стон, короткий сон Натальи, Восславляю свадебную ночь.

Наталья Кончаловская была умна, красива, обаятельна и, к тому же, временно свободна. Трудно сказать, как далеко зашли её отношения с Павлом Васильевым. Во всяком случае, в 1936 году она предпочла выйти замуж за совсем другого литератора — за молодого (в прямом и переносном смысле — он был моложе её на десять лет) и подававшего большие надежды поэта Сергея Михалкова, будущего бессменного автора государственного гимна.

А Павел Васильев — Павел Васильев в январе 1935 года был исключён из Союза советских писателей. Тучи над ним сгущались.

В 1999 году в архивах ФСБ была обнаружена докладная записка начальника Секретно-политического отдела Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД Г.А. Молчанова на имя наркома внутренних дел Г.Г. Ягоды, датированная 5 февраля 1935 года. В ней говорилось о том, что поэт Павел Васильев отнюдь не оставил своих «антисоветских настроений», и в качестве иллюстрации приводилось нигде не опубликованное и добытое «оперативным путем» его стихотворение «контрреволюционного характера»:

Неужель правители не знают, Принимая гордость за вражду, Что пенькой поэта пеленают, Руки ему крутят на беду. Неужель им вовсе нету дела, Что давно уж выцвели слова, Воронью на радость потускнела Песни золотая булава. Песнь моя! Ты кровью покормила Всех врагов. В присутствии твоём Принимаю звание громилы, Если рокот гуслей — это гром.

Санкции на немедленный арест, однако, не последовало: вероятно, наркому Ягоде, близкому другу «буревестника революции», вхожему даже в его семейный круг, показалось, что одного лишь этого стихотворения для раскрутки сугубо политического дела будет маловато. Г.Г. Ягода наложил свою резолюцию: «Надо подсобрать ещё несколько стихотворений» …

Но зато материалов на раскрутку дела о «хулиганстве на грани фашизма» и тому подобное — Павел Васильев давал предостаточно. И вот 24 мая 1935 года газета «Правда» опубликовала «Письмо в редакцию», текст которого принадлежал перу «комсомольского поэта» Александра Безыменского и в котором коллеги Павла Васильева требовали от властей принять к нему «решительные меры»:

В течение последних лет в литературной жизни Москвы почти все случаи проявления аморально-богемских или политически-реакционных выступлений и поступков были связаны с именем поэта Павла Васильева…

Последние факты особенно разительны. Павел Васильев устроил отвратительный дебош в писательском доме по проезду Художественного театра, где он избил поэта Алтаузена , сопровождая дебош гнусными антисемитскими и антисоветскими выкриками и угрозами расправы по адресу Асеева и других советских поэтов. Этот факт подтверждает, что Васильев уже давно прошёл расстояние, отделяющее хулиганство от фашизма …

Мы считаем, что необходимо принять решительные меры против хулигана Васильева, показав тем самым, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство фашистского пошиба ни для кого не сойдёт безнаказанным…

Ниже стояли 20 подписей, среди которых, увы, мы видим имена Бориса Корнилова, Иосифа Уткина, Семёна Кирсанова, Николая Асеева — друзей поэта (другой вопрос, как там появились эти подписи).

«Он избил поэта Алтаузена» … Отвратительный дебош с избиением поэта Джека Алтаузена заключался в том, что когда Я.М. Алтаузен в присутствии Павла Васильева позволил себе оскорбительно отозваться о Наталье Кончаловской (а ведь о влюблённости Павла, о его «Стихах в честь Натальи» и о многих других адресованных ей стихах — все его друзья, знакомые и просто коллеги прекрасно ведь знали), то Павел не сдержался и ударил «комсомольского поэта». Думаю, что ударил с наслаждением…

Как тень купальщицы — длина твоя. Как пастуший аркан — длина твоя. Как взгляд влюблённого — длина твоя. В этом вполне уверен я. Пламени от костра длиннее ты. Молнии летней длиннее ты. Дыма от пальбы длиннее ты. Плечи твои широки, круты. Но короче свиданья в тюрьме, Но короче удара во тьме — Будто перепел в лапах орла, Наша дружба с тобой умерла. Пусть же крик мой перепелиный, Когда ты танцуешь, мой друг, Цепляется за твою пелерину, — Охрипший в одиночестве длинном, Хрящами преданных рук. 18 ноября 1934 года Москва

Было бы наивностью полагать, что газета «Правда» публиковала письма читателей все подряд, по мере их поступления в редакцию. Публикация в «Правде» означала, что уж на этот раз к Павлу Васильеву будут, наконец, приняты «решительные меры».

Какие выступали свидетели, что они говорили — всё это я ещё тогда постаралась поскорее забыть. Помню только приговор: «за бесчисленные хулиганства и пьяные дебоши» — полтора года лишения свободы. Павла почему-то не арестовали в зале суда. Ещё несколько дней он прожил дома. За ним приехали как-то вечером и, не дав толком собраться, увезли. Утром я позвонила на Петровку, 38, где мне любезно разрешили поговорить с мужем по телефону. Он успел сказать, что завтра его отправляют с этапом в исправительно-трудовой лагерь, станция Электросталь. Потом Павла вернули в Москву — какое-то время он сидел в Таганской тюрьме. А поздней осенью его вновь этапировали. На этот раз в рязанскую тюрьму…

«Утром я позвонила на Петровку, 38» … Не на Лубянку, нет… Близкий друг Горького и на этот раз не стал извлекать материалы из досье, которое велось Секретно-политическим отделом ГУГБ, — видимо, не все «стихотворения» Павла были ещё «подсобраны». Или время ещё не пришло. Но уж когда время придёт — Павлу Васильеву припомнят всё сразу. В том числе и «избиение комсомольца поэта Джека Алтаузена»…

После оглашения приговора, в августе 1935 года, Павел Васильев написал пронзительное стихотворение под названием «Прощание с друзьями». Вот его заключительные строфы:

На далёком, милом Севере меня ждут, Обходят дозором высокие ограды, Зажигают огни, избы метут, Собираются гостя дорогого встретить как надо. А как его надо — надо его весело: Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было, Чтобы только полено в печи потрескивало, А потом бы его полымём надвое разбило. Чтобы затейные начались беседы… Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны. Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, Я еду Собирать тяжёлые слёзы страны.

А меня обступят там, качая головами, Подпершись в бока, на бородах снег. «Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами, Нет ли нам помилования, человек?» Я же им отвечу всей душой: «Хорошо в стране нашей, — нет ни грязи, Ни сырости, До того, ребятушки, хорошо! Дети-то какими крепкими выросли. Ой и долог путь к человеку, люди, Но страна вся в зелени — по колени травы. Будет вам помилование, люди, будет, Про меня ж, бедового, спойте вы…»

Да, время ещё не пришло. Ещё было кому заступиться за Павла Васильева. Ещё можно было заступиться за Павла Васильева. Вспоминает Елена Вялова:

В Рязань к Павлу я ездила почти каждую неделю. Не знаю, чем было вызвано подобное расположение, но начальник тюрьмы был со мной крайне любезен. Он не только смотрел сквозь пальцы на мои частые и долгие свидания с заключённым мужем, он снабжал Павла бумагой и карандашами — давал возможность писать стихи.

Удивительно, но в тюрьме, где даже у самого жизнерадостного человека оптимизма заметно убавляется (в этом мне пришлось убедиться на собственном опыте), Павел пишет поэму «Принц Фома» — лёгким пушкинским слогом, полную юмора и иронии.

Павла совершенно неожиданно для меня освободили весной 1936 года.

В 1936 году неуёмная натура Павла Васильева снова зовёт его в дорогу, и в августе он пишет Николаю Асееву из Салехарда: «Здесь страшно много интересного. Пишу залпами лирические стихи, ем уху из ершей, скупаю оленьи рога и меховые туфли в неограниченном количестве… Пробуду на Севере аж до самой зимы. О Москве, покамест, слава богу, не скучаю» .

Но зима, которую упомянул Павел Васильев, — это зима 1937 года. Время Павла Васильева стремительно приближалось…

Уже в сентябре 1936 года Генриха Ягоду на посту наркома внутренних дел сменил Николай Ежов. В марте 1937 года бывшего наркома, «потерявшего классовое чутьё», арестовали, и ещё через год он был расстрелян. В том же марте, даже немного раньше Ягоды, арестовали и его более бдительного подчинённого — Г.А. Молчанова (расстрелян в октябре 1937 года). Секретно-политический отдел стал теперь называться 4-ым отделом ГУГБ, его начальники, сменившие Георгия Молчанова, один за другим «теряли классовое чутьё», арестовывались, расстреливались или кончали жизнь самоубийством, но всё это никоим образом не могло что-либо изменить в судьбе Павла Васильева: меняя свои названия и своих руководителей, отдел продолжал и продолжал накапливать «сведения», и железное кольцо вокруг слишком много о себе возомнившего поэта-скандалиста с дурной славой — смыкалось…

Субботу 6 февраля 1937 года Павел Васильев и его жена проводили в гостях у друзей. Павел ненадолго отлучился на Арбат, в парикмахерскую, побриться. Назад он уже не вернулся: на выходе из парикмахерской его поджидала машина… Вспоминает Елена Вялова:

Поздно ночью ко мне пришли с обыском. Перерыли всё в нашей тринадцатиметровой комнатке — стол, тумбочку, шкаф, полки… Забрали со стола незаконченные рукописи, всё неопубликованное из ящиков стола, несколько книг и журналов с напечатанными стихотворениями Васильева, все фотографии, письма. Перерыв всё, ушли. Оставшись одна в комнате, я опустилась на стул, бессмысленно глядя на разбросанные по комнате вещи. На другой день пошла в МУР узнать, где находится Васильев и по каким обстоятельствам он задержан. Начались мои бесконечные хождения по соответствующим учреждениям, прокуратурам, разным справочным бюро, всюду, где я могла бы узнать о судьбе Васильева…

Это стихотворение — вероятно, последнее его стихотворение — было написано Павлом Васильевым вскоре после ареста. В нём он обращается к своей жене Елене:

Снегири [взлетают] красногруды… Скоро ль, скоро ль на беду мою Я увижу волчьи изумруды В нелюдимом, северном краю. Будем мы печальны, одиноки И пахучи, словно дикий мёд. Незаметно все приблизит сроки, Седина нам кудри обовьёт. Я скажу тогда тебе, подруга: «Дни летят, как по ветру листьё, Хорошо, что мы нашли друг друга, В прежней жизни потерявши всё…» Февраль 1937 года Лубянка. Внутренняя тюрьма

Но увидеть «волчьи изумруды в нелюдимом, северном краю» , пусть даже и «на беду» , — ему было не суждено. Вспоминает Елена Вялова:

Через четыре месяца я нашла его в Лефортовской тюрьме — там у меня приняли передачу в размере пятидесяти рублей. Это было 15 июня 1937 года. Сказали, что следующая передача будет 16 июля. Я приехала в назначенный день. Дежурный сказал, что заключённый выбыл вчера, куда — неизвестно. Я сразу поехала на Кузнецкий мост, 24, где находилась прокуратура. Там давали сведения о тех, у кого следствие было закончено. На мой вопрос ответили: «Десять лет дальних лагерей без права переписки»…

«Это было 15 июня 1937 года»… А двумя днями ранее зам. прокурора СССР Г.К. Рогинский утвердил обвинительное заключение, в котором, в частности, говорилось:

B 4 отдел ГУГБ поступили сведения о том, что литератор-поэт Васильев Павел Николаевич был завербован в качестве исполнителя террористического акта против товарища Сталина . […] Следствием установлено, что обвиняемый Васильев на протяжении ряда лет до ареста высказывал контрреволюционные фашистские взгляды. Ранее, в 1932 году , обвиняемый Васильев П.Н. как участник контрреволюционной группы из среды литераторов был осуждён к 3 годам тюремного заключения условно. В 1935 году обвиняемый Васильев за избиение комсомольца поэта Джека Алтаузена был осуждён к полутора годам ИТЛ. […] Будучи допрошен в качестве обвиняемого, Васильев П.Н. полностью признал себя виновным …

Из письма обвиняемого Васильева П.Н. на имя наркома внутренних дел Н.И. Ежова:

С мужеством и прямотой нужно сказать, что вместо того, чтобы положить в основу своё обещание ЦК заслужить честь и право называться гражданином СССР, я дожил до такого последнего позора, что шайка террористов наметила меня как оружие для выполнения своей террористической преступной деятельности. Своим поведением, всем своим морально-бытовым и политическим обликом я дал им право возлагать на меня свои надежды. Я выслушивал их контрреволюционные высказывания, повторял их вслед за ними и этим самым солидаризировался с врагами и террористами, оказывался у них в плену и таким образом предавал партию, которая вчера только протянула мне руку помощи и дала свободу…

«Сказали, что следующая передача будет 16 июля. Я приехала в назначенный день. Дежурный сказал, что заключённый выбыл вчера, куда — неизвестно»… Накануне, 15 июля 1937 года, в закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В.В. Ульриха, «без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей» , состоялось скорое разбирательство дела, после чего поэт Павел Васильев был расстрелян. Его обвинили ни много ни мало — в намерении лично убить Сталина. Судя по протоколам, обвиняемый и в ходе следствия, и на суде виновным себя признал.

Менее чем через месяц по такому же обвинению был расстрелян Георгий (Юрий) Есенин — старший сын Сергея Есенина…

Когда-нибудь сощуришь глаз, Наполненный теплынью ясной, Меня увидишь без прикрас, Не испугавшись в этот раз Моей угрозы неопасной. Оправишь волосы, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот. Припомнит пусть твоя ладонь, Как по лицу меня ласкала. Да, я придумывал огонь, Когда его кругом так мало. Мы, рукотворцы тьмы, огня, Тоски угадываем зрелость. Свидетельствую — ты меня Опутала, как мне хотелось.

Опутала, как вьюн в цвету Опутывает тело дуба. Вот почему, должно быть, чту И голос твой, и простоту, И чуть задумчивые губы. И тот огонь случайный чту, Когда его кругом так мало, И не хочу, чтоб, вьюн в цвету, Ты на груди моей завяла. Все утечёт, пройдёт, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот, Но ты припомнишь меж другими Меня, как птичий перелёт. 1932 год

Елену Вялову арестовали 7 февраля 1938 года. Она в полной мере познала участь ЧСИР — «члена семьи изменника родины» (впрочем, как и отец Павла, как и все его родные)…

Только лишь в 1956 году Павел Васильев был официально реабилитирован, и о нём стало возможным хоть как-то говорить. Его стихи вновь стали печатать, но велика сила инерции: до сих пор даже не все профессиональные поэты знают это имя.

Одно из стихотворений Рюрика Ивнева, написанное им уже в феврале 1963 года, начинается такими строфами:

Павел Васильев погиб в возрасте 27 лет. Он был далеко не ангелом и совсем не героем. Он был всего лишь поэтом колоссального таланта.

…На большом сайте «Могилы знаменитостей» собраны фотографии около полутора тысяч могил. В специальном разделе там собраны сведения о могилах двух с половиной сотен наших литераторов — от Пушкина, Гоголя и Есенина до Агнии Барто, Веры Инбер и Ванды Василевской. Напрасно было бы искать среди них имя Павла Васильева: место его захоронения толком не известно, и лишь многие десятилетия после расстрела на свет явилась справка, что он был захоронен в общей могиле № 1 на Донском кладбище в Москве.

Своей могилы у него нет. В разделе упомянутого сайта, названном «У кого нет могилы» , имён совсем немного. Мы видим там имена поэтов Надежды Львовой , покончившей с собой в 1913 году (её могила впоследствии была утеряна), Николая Гумилёва, расстрелянного под Петроградом в августе 1921 года, Сергея Клычкова, расстрелянного осенью 1937 года в Москве, Николая Клюева, расстрелянного тогда же в Томске, Осипа Мандельштама, сгинувшего в пересыльном лагере под Владивостоком в декабре 1938 года…

Имени русского поэта Павла Васильева — там просто-напросто нет.

Валентин Антонов, октябрь 2009 года

История жизни
Прогуляться ль выйдешь дорогая,
Все в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ.
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой
«По стране красавица идет».
Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.

П.Н. Васильев родился в уездном городке Зайсан в Казахстане.

Отец преподавал математику в Павлодаре, позже в Омске. Мать - казачка увлекалась музыкой, хорошо знала литературу. Многое в характере сына перешло от нее, в том числе крепкая любовь к Павлодарским степям, для многих скучных и скудных. Очень рано начал писать стихи. Поначалу это были всего лишь стихотворные переложения понравившихся ему книг, в основном романов Дюма, но скоро в стихах появилось и родное Прииртышье. Учебу начал в Петропавловском городском училище, заканчивал в Павлодарском. «Наш дом, - вспоминал позже брат поэта, - особенно в зимнее время, посещали знакомые, среди которых были довольно примечательные личности. В такие вечера было шумно и весело. Мужчины усаживались играть в преферанс, а подвыпив, пели, и, надо сказать, хорошо, особенно народные песни и романсы. У отца был неплохой бас. Нас укладывали спать часам к десяти, но Павлу, как старшему и как самому неугомонному, удавалось иногда остаться до поздней ночи. Я помню хорошо известного художника Батурина, грузного, полного старика с седеющей окладистой бородой и белым холеным лицом. Он знал Репина и даже был с ним в хороших отношениях. Батурин увлеченно рассказывал о своей молодости, об искусстве художника и о замечательных людях, которых он знавал еще в конце девятнадцатого века. Частым гостем был у нас и учитель Дейнека, знавший не менее шести языков. Небольшого роста, черноволосый и аккуратный во всем, что касалось его внешности, он был веселым и остроумным собеседником...»
Окончив училище, Васильев уехал во Владивосток, решив поступить в университет на японское отделение. В приморском городе он вскорости познакомился с поэтом Рюриком Ивневым, руководившим литературно-художественным обществом, основанным еще в 1919 году Д. Бурлюком и Н. Асеевым - известными футуристами, бывавшими во Владивостоке. Заинтересовавшись, Ивнев устроил первое публичное выступление молодого поэта в актовом зале университета. А 6 ноября 1926 года стихи Васильева появились в газете «Красный молодняк». Ободренный такой поддержкой, в декабре 1926 года с рекомендательными письмами Ивнева и журналиста Л. Повицкого Васильев отправился в Москву. Однако до Москвы в тот раз он не добрался - застрял в Новосибирске. Плавал на баржах по Оби, подрабатывал в детдоме инструктором физкультуры, зато стихи его регулярно появлялись в газете «Советская Сибирь» и в журнале «Сибирские огни».
Только в июле 1927 года Васильев оказался в Москве.
К сожалению, Брюсовский институт, на учебу в котором Васильев рассчитывал, был к тому времени закрыт. Разочарованный поэт вернулся в Омск, куда перебрались родители. В Омске он написал первую поэму «Прииртышье», от которой сохранилось только краткое сообщение в омской газете «Рабочий путь» «Совершенно исключительный успех имела поэма «Прииртышье» - о прииртышском казачестве, написанная в форме казачьих запевок».
В Омске, в 1928 году, Васильев женился на Галине Анучиной. Там же была начата поэма «Песня о гибели казачьего войска», посвященная судьбе атамана Б.А. Анненкова. Зарабатывая деньги, в компании поэта Николая Титова, а затем присоединившегося к ним Евгения Забелина, поэт почти год странствовал по Сибири и Дальнему Востоку. Узнал жизнь старателей на золотых приисках на Витиме, гонял собачьи упряжки в тундре, работал экспедитором на Зейских золотых приисках, культработником в Сучане. В 1930 году очерки Васильева составили первую его книгу «В золотой разведке», изданную в Москве. Через год вышла вторая книга «Люди в тайге».
Осенью 1929 года Васильев окончательно перебрался в Москву.
Теперь он чувствовал себя гораздо увереннее в столице у него появились друзья, он поступил на Высшие литературные курсы, снял комнату в Кунцево, стихи печатались в самых известных толстых и тонких журналах. Правда, повинуясь неукротимому нраву, поэт и теперь иногда срывался с места - то уезжал в родной Павлодар, то плавал по Аралу и Каспию. В таких поездках он закончил «Песню о гибели казачьего войска», собрал и обработал «Песни киргиз-казаков» - свободные казахские легенды, напевы, сказания. «В начале тридцатых годов, - писал Пастернак, - Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, особенно с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что, в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей путь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы». А Сергей Клычков, в прошлом друг Есенина, прямо заявлял «Период так называемой крестьянской романтической поэзии закончен. С приходом Павла Васильева наступает новый период - героический. Поэт видит с высоты нашего времени далеко вперед. Это юноша с серебряной трубой, возвещающий приход будущего...» Сам Васильев посмеивался, ему в голову не приходило считать себя ниже кого-то, даже Есенина. «Я хочу, чтобы слова роскошествовали, чтобы их можно было брать горстями, - не раз говорил он. - Есенин образы по ягодке собирал. А для меня важен не только вкус, но и сытость».
К сожалению, серебряная труба и открытая душа поэта часто привлекали к нему совсем не тех людей, в каких он нуждался - видимо, Васильеву было тесно в городе. Кочуя из кабака в кабак, устраивая попойки и драки, он попадал из одной неприятной ситуации в другую - скандалы преследовали его. «Васильев пил и болтал», - писал о нем современник. В конце концов, в марте 1932 года Васильева арестовали по так называемому «делу сибирских поэтов». По этому же делу взяли Николая Анова, Евгения Забелина, Сергея Маркова, Леонида Мартынова, Льва Черноморцева. Благодаря заступничеству И. Гронского, влиятельного большевика, главного редактора правительственных «Известий» и «Нового мира», Васильев через два месяца был освобожден, остальных отправили в ссылку. По Москве немедленно поползли слухи о якобы двусмысленном поведении Васильева в тюрьме. И хотя впоследствии выяснилось, что нужные властям показания давал Лев Черноморцев, а не Васильев, ни Сергей Марков, ни Леонид Мартынов до конца жизни не изменили своего отношения к поэту. Некоторое время Васильев мог печатать свои стихи только под псевдонимом - Мухан Башметов.
В 1933 году Васильев женился на Елене Вяловой, став свояком того же благоволящего к нему Гронского (женаты на сестрах). «Чтоб долго почтальоны не искали, им сообщу с предсумрачной тоской Москва, в Москве 4-я Тверская, та самая, что названа Ямской... На ней найди дом номер 26, в нем, горестном, квартира 10 есть... О, почтальон, я, преклонив колени, молю тебя, найди сие жилье и, улыбнувшись Вяловой Елене, вручи письмо печальное мое...» По указанному адресу, в большой квартире свояка, Васильев и поселился. Гронский охотно печатал стихи Васильева, несмотря на жесткую критику, обвинявшую поэта в воспевании кулачества. Из-за этих обвинений не вышла подготовленная к печати книга стихов «Путь на Семиге», а «Песня о гибели казачьего войска» была снята из уже подписанного номера «Нового мира».
«Ты страшен проказы мордою львиной, вчерашнего дня дремучий быт, не раз я тобою был опрокинут и тяжкою лапой твоею бит... Я слышу, как ты, теряющий силу, за дверью роняешь плещущий шаг. Не знаю, как у собутыльников было, а у меня это было так стоишь средь ковровотяжелых и вялых, и тут же рядом, рассевшись в ряд, глазища людей больших и малых встречаются и разбежаться спешат... И вроде как стыдновато немного, и вроде тебе здесь любой совсем не нужон. Но Ксенья Павловна заводит шипящий от похоти патефон... И юбки, пахнущие заграницей, веют, комнату бороздя, и Ксенья Павловна тонколица, и багроволицы ее друзья... Она прижимается к этим близким и вверх поднимает стерляжий рот, и ходит стриженный по-английски на деревянных ногах фокстрот...»
Из поэм Васильева при его жизни были опубликованы только «Синицын и К» (1934), «Кулаки» и «Принц Фома» (1936), да отдельной книгой вышел «Соляной бунт» (1933). И это не удивительно, если заглянуть в стенограмму обсуждения, состоявшегося 3 апреля 1933 года в редакции «Нового Мира»
«К. Зелинский У нас может явиться вопрос откуда явился Васильев Почему на 16-ом году пролетарской революции, после ликвидации кулачества как класса, появляется такой поэт Значит, не вся еще молодежь наша.. Я думаю, что это не случайно. Значит, пережитки капитализма еще налицо, еще сильны...
Е. Усиевич Для того, чтобы Васильев мог сам перестроиться, чтобы его творчество не давало права наиболее реакционным элементам в нашей литературе и уповать, что он поднимет их поникшее знамя, для этого, прежде всего, Васильев должен понять не только то, что наша критика, наша общественность считает его чужаком, он должен осознать, чью идеологию выражает он. До сих пор мы не имели у Васильева ни сознания этого, ни, тем более, попытки убрать мосты, которые его связывали с этими людьми...»
Даже Гронский, несомненно, любивший поэмы Васильева и не раз ему самому помогавший, заявил на обсуждении
«Если народ не знает поэта, если народ не поет его песен, - грош цена такому поэту... Вот если с этой точки зрения мы подойдем к творчеству всей группы так называемых крестьянских поэтов, то мы должны сказать, что эта группа совершенно напрасно, без всяких на то оснований, приклеивает к себе крестьянскую вывеску... Это не крестьянская, а кулацкая поэзия... Возьмите творчество Клюева, Клычкова и Павла Васильева за последние годы. Что из себя представляет это творчество Каким социальным силам оно служило Оно служило силам контрреволюции. Это резко, это грубо, но это правда... Можно ли переделать этих крестьянских поэтов Стариков, мне думается, трудно будет переделать. Если бы они хотели служить прогрессу, то есть пролетарской революции, они давно бы это сделали. Да и трудно агитировать этих людей. Им можно лишь сказать если хочешь сидеть в прошлом, сиди, сиди и жди того дня, когда твой народ забудет о тебе как художнике... Я думаю, что дело заключается в том, что в воспитании Васильева мы проявили некоторое благодушие, мы над ним не работали, а кое-кто другой над ним работал. И, предоставленный этим людям, Васильев развился не в сторону революции, а в сторону контрреволюции. Васильеву надо прямо сказать, что он сейчас пришел на некую грань или он совершит прыжок в сторону революции, или он погибнет как художник...»
Все эти выступления сопровождались столь резкими (несомненно, заранее продуманными Гронским) выпадами в сторону близкого Васильеву поэта Сергея Клычкова, тоже присутствовавшего на обсуждении, что Васильев не выдержал давления. «Здесь говорили, - обозлился он, - что Клычков особенно на меня влиял, что я был у Клычкова на поводу, что я овечка. Достаточно сказать, что окраска моего творчества очень отличается от клычковской, а тем более от клюевской. Я сам хорош гусь в этом отношении... Вообще, если говорить о крестьянских поэтах, - а таковые все-таки существовали и существуют, - то надо сказать, что хотя Клычков и Клюев на меня не влияли, у нас во многих отношениях родная кровь. И все мы ребята такого сорта, на которых повлиять очень трудно. Это блестяще доказал Клычков, особенно Клюев... Тут - советское строительство, а с Клычкова, как с гуся вода... Мне грустно признаться, но советское строительство и на меня мало влияло... Разве Маяковский не пришел к революции, и разве Клюев не остался до сих пор ярым врагом революции.. Теперь выступать против революции и не выступать активно с революцией - это значит активно работать с фашистами, кулаками...»
Впрочем, никакие обсуждения, никакие обвинения изменить характер Васильева не могли. «В стране, - вспоминал А. Алдан-Семенов, - сажали и расстреливали «врагов народа», дети печатали в газетах объявления, что отрекаются от отцов своих, а Павел говорил «Ну и детки от первой пятилетки! Только и слышишь каюсь да отрекаюсь. А я вот нарочно распустил слух про себя, что, дескать, сын степного прасола-миллионера, а не учителя из Павлодара». - «Зачем выдумывать басни во вред себе» - «В пику продажным душам! Когда предательство родного отца объясняют героизмом - это уже растление души. Противно».
В 1934 году сразу в трех печатных органах («Правда», «Известия», «Литературная газета») появилась известная статья Максима Горького «О литературных забавах». «Жалуются, что поэт Павел Васильев, - писал Горький, - хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, - другие восхищаются его «кондовой мужицкой силищей» и т.д. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать. А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтобы перевоспитать его. Вывод отсюда ясен и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно «взирают» на порчу литературных нравов, на отравление молодежи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа...»
В той же статье Горький привел письмо некоего партийца, хорошо «ознакомившегося с писательской ячейкой комсомола». «Состав нашей ячейки в основном неплохой, - писал партиец. - Около сорока человек комсомольцев. Я уверен, что большинство ребят были неплохими комсомольцами производственниками до тех пор, пока положительные их качества (литературный талант, - говорим о людях, имеющих право на пребывание в литературных рядах) не привели их в недра горкома писателей... Первое, что бросается в глаза, - это недисциплинированность. Это отражается не только на выполнении нагрузок, хотя и по ним судить можно, но и на качестве литературной работы. Исчезает самодисциплина. Люди мало или совсем не работают, перестают учиться, страстно влюбляются в себя и верят в непобедимую силу таланта. Некультурность возводится порой в добродетель, ибо на фоне некультурности талант становится будто бы удивительнее... Я думаю, что основным дезорганизующим началом является отсутствие твердого заработка. Заработки «от случая к случаю» формируют быт. В самом деле я не успел еще проверить, но сделаю это непременно, - был ли быт пролетарской части молодых литераторов столь отвратительным, каким он становится с момента выхода их первых произведений и связанных с ним обстоятельств.. Несомненны чуждые влияния на самую талантливую часть литературной молодежи. Конкретно на характеристике молодого поэта Яр. Смелякова все более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Но известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен. И мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюбленности... Васильев Павел, он бьет жену, пьянствует. Многое мной в отношении к нему проверяется, хотя облик его и ясен. Я пробовал поговорить с ним по поводу его отношения к жене. «Она меня любит, а я ее разлюбил... Удивляются все - она хорошенькая, а вот я ее разлюбил...» Развинченные жесты, поступки и мысли двадцатилетнего неврастеника, тон наигранный...»
«Как только ни называли поэта, - вспоминал поэт С. Поделков, - и сыном кулака, и сыном есаула, и певцом кондового казачества, и все, что он создавал, объявлялось идейно порочным, враждебным, проникнутым реакционным, иногда прямо контрреволюционным смыслом. А он был на самом деле сыном учителя математики, внуком пильщика и прачки, служивших у павлодарского купца Дерова, и с любовью рисовал мощным поэтическим словом жизнь родного народа... Выбросил с балкона С. Алымов пуделя Фельку - собаку артиста Дикого, - приписали П. Васильеву. Написал Е. Забелин пессимистические стихи «Тюрьма, тюрьма, о камень камнем бей...» - автором объявили П. Васильева. Он любил до самозабвения С. Есенина, называл его «князем песни русския», знал почти наизусть четырехтомник знаменитого рязанца, боготворил его, учителя, и все равно А. Коваленков измыслил отрицательное отношение П. Васильева к творчеству С. Есенина и бесстыдно опубликовал клевету. Правда, он не был ангелом, но, если клевещут и травят, разве можно быть им..» Но дальше всех, пожалуй, пошел поэт Михаил Голодный, прямо написавший «Будешь лежать ты, покрытый пылью, рукой прикрывая свой хитрый глаз. Таков закон у нас, Павел Васильев, кто не с нами, тот против нас...»
В январе 1935 года Васильева исключили из Союза писателей.
В июле того же года он был арестован за пьяную драку с комсомольским поэтом Джеком Алтаузеном. «Поэт Шведов, - писала позже Вялова, - рассказал, что якобы «сам он не видел, но ему говорили о том, как Павел Васильев ходил по Москве с дубинкой и хвастался всем, показывая на ней запекшуюся кровь Джека Алтаузена». Суд приговорил Васильева к трем годам заключения в ИТЛ, однако, благодаря неустанным хлопотам все того же Гронского, поэт досрочно был освобожден. В Бутырках он уже написал «Прощание с друзьями», но оно пока, к счастью, не оказалось последним.
«На далеком, милом Севере меня ждут, обходят дозором высокие ограды, зажигают огни, избы метут, собираются гостя дорогого встретить, как надо... А как его надо - надо его весело без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было, чтобы только полено в печи потрескивало, а потом бы его полымем надвое разбило... Чтобы затейные начались беседы. Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны. Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной - и я еду собирать тяжелые слезы страны...»
Освободившись, Васильев действительно уехал в Сибирь.
«Кулака уничтожают как класс, - сказал он, уезжая, Поделкову. - А кому-то нужно уничтожить меня и мою поэзию. Упечь подальше. Обо мне кричат, что стихи мои чистая контрреволюция. Чтобы поставить к стенке - надо это хоть чем-нибудь оправдать, хотя бы клеветническими измышлениями. Знаю, что я невыдержанный, порой на язык злой до невыносимости, особенно когда слышу о себе россказни и обывательские легенды».
Похоже, Васильев все же недооценил развернувшиеся в стране события. После возвращения в Москву, 6 февраля 1937 года, его арестовали прямо на улице, когда он вышел из парикмахерской на Арбате. Подошли два человека, что-то сказали и втолкнули в стоявшую тут же машину.
В справке, послужившей основанием для ареста, указывалось «Васильев Павел Николаевич, сын крупного кулака из Павлодара (Казахстан), беспартийный, поэт, в 1932 году арестовывался по делу группы литераторов и был условно приговорен к трем годам высылки. Период времени с 1932 по 1935 год отмечен целым рядом публичных скандалов, драк и дебошей, организованных Павлом Васильевым. За непристойное поведение, компрометирующее звание советского писателя, П. Васильев был исключен в 1935 году из членов Союза советских писателей. А в июне 1935 года нарсудом Краснопресненского района был приговорен к трем годам заключения за хулиганство. Освобожден досрочно в марте 1936 года. Четвертым отделом КУГБ НКВД СССР ликвидируется террористическая группа из среды писателей, связанных с контрреволюционной группой «правых». Участники группы ставят перед собой цель совершить террористический акт против вождя ВКП(б) товарища Сталина. По делу арестован писатель Карпов М.Я., полностью признавший себя виновным в террористических намерениях и враждебности к ВКП(б) и показавший, что в контрреволюционную организацию его завербовал писатель Макаров. В дальнейшем, по показаниям Карпова, Макаров его осведомил о том, что организация «правых» готовит совершение террористического акта против товарища Сталина и что Макаров завербовал в качестве исполнителя поэта Васильева Павла Николаевича...»
В разработку (как тогда говорили) Васильев попал к опытному следователю И.И. Илюшенко, который уже снимал с него допросы в 1932 году. Следователь прекрасно знал слабые места поэта, ему не составило труда «сломать» его. Скоро Васильев начал давать нужные показания. «В конце 1933 года, - рассказал он следователю, - меня встретил писатель Георгий Никифоров и пригласил меня к себе на квартиру. Придя к Никифорову, я увидел писателей Новикова-Прибоя, Низового, Сейфуллину, Артема Веселого, Смирнова, Перегудова и еще несколько человек, фамилии которых я забыл. Когда я пришел, кто-то спросил «А почему нет Правдухина» - у Сейфуллиной. Сейфуллина ответила «Если узнают о нашем собрании, то мы легко отделаемся, если здесь будет Правдухин, ему не сдобровать». После этого встал Никифоров и говорил, приблизительно, следующее «Русских писателей угнетают. Литература находится в руках разных Габриловичей, Файвиловичей и других еврейских писателей. Все в руках евреев. Нам нужно противопоставить себя этому и выдвигать своих русских писателей и поэтов. Нам нужно захватить в свои руки какой-нибудь литературный журнал и через него влиять на литературу, мы должны встречаться и обсуждать следующие вопросы вот, например, Павла Васильева мы должны выдвинуть в качестве русского поэта, выступать все вместе за него, писать статьи о нем и о каждом из нас. Под видом статьи показать лицо русской литературы и спасти ее от еврейского засилья. В таком же духе высказался Артем Веселый и Сейфуллина при одобрении всех присутствующих...» - Не удивительно, что в обвинительном заключении, зачитанном поэту 13 июня 1937 года, говорилось «Следствием установлено, что обвиняемый Васильев на протяжении ряда лет до ареста высказывал контрреволюционные фашистские взгляды. Будучи допрошен в качестве обвиняемого, Васильев полностью признал себя виновным в том, что дал согласие обвиняемому Макарову принять личное участие в совершении террористического акта против товарища Сталина».
Пытаясь спасти жизнь, сломленный поэт написал письмо наркому внутренних дел Ежову «Начиная с 1929 года, я, встав на литературный путь, с самого начала оказался среди врагов советской власти. Меня взяли под опеку и воспитывали контрреволюционные Клюев и Клычков, а затем антисоветская группа «Сибиряки», руководимая Н. Ановым, и прочая антисоветская компания. Этот период отражен в материалах следствия по делу группы «Сибиряки» и в последних моих допросах. Семь лет я был окружен антисоветской средой. Клюевы и Ановы изуродовали мне жизнь, сделали меня политически черной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством. В 1934 году ряд литературных критиков во главе с И. Гронским прививали мне взгляды, что я единственный замечательный национальный поэт, а окружающие в бытовой и литературной обстановке враги соввласти А. Веселый, Наседкин и другие подхватывали это, прибавляя «Да, поэт единственный и замечательный, но вместе с тем неоцененный, несправедливо затираемый советской общественностью, советской властью». На почве этих разговоров пышно расцветали мои шовинистические и кр настроения и я являлся в это время рупором врагов партии и правительства... Кроме того, в бытовом отношении я стал просто нетерпим как хулиган и дебошир. За один из своих пьяных скандалов (с Дж. Алтаузеном) я был посажен в тюрьму... ЦК ВКП(б) оказал мне величайшую честь, поверив моим обещаниям перестроить в корне мою жизнь и стать полноценным гражданином и писателем советской страны, и вернул мне свободу, возможность честно работать в литературе. Как я оправдал это доверие Человеком, у которого я мог получить поддержку, как у моего родственника и литературного деятеля, был в моих глазах И. Гронский. Сразу же после освобождения я пошел к нему, рассказал ему про свое обещание в ЦК и просил его помочь мне на первых порах. Я сказал ему, что решил бросить пить и начать серьезно работать. Гронский сказал, что бросать пить вовсе не обязательно, что нужно пить в меру и в своей компании. На квартире Гронского происходили регулярные выпивки и я, живя с ним вместе, мало-помалу снова втянулся в пьянство. В меру пить я не смог и стал ходить по кабакам, а на вечеринках у Гронского среди других в своей компании стал появляться печатавшийся в «Нов. Мире» террорист и контрреволюционер И. Макаров. Мое пьянство повлекло за собой политическое разложение и рецидивы прежних моих настроений... Не буду подробно останавливаться на моем постепенном и быстром падении, на малодушестве и старании оправдать какими-нибудь объективными причинами это падение. С мужеством и прямотой нужно сказать, что вместо того, чтобы положить в основу свое обещание ЦК заслужить честь и право называться гражданином СССР, я дожил до такого последнего позора, что шайка террористов наметила меня как оружие для выполнения своей террористической преступной деятельности. Своим поведением, всем своим морально-бытовым и политическим обликом я дал им право возлагать на меня свои надежды. Я выслушивал их контрреволюционные высказывания, повторял их вслед за ними и этим самым солидаризировался с врагами и террористами, оказывался у них в плену и таким образом предавал партию, которая вчера только протянула мне руку помощи и дала свободу. Тактика их по отношению ко мне, как теперь я вижу, заключалась в том, чтобы сначала исподволь, полегоньку, как бы случайно при встречах со мной проводить скользкие политические намеки, потом заходить все дальше и дальше в антисоветских разговорах. Восхвалять меня и одновременно незаметно подставлять мне черные очки, сквозь которые советская действительность видна только с их контрреволюционной точки зрения, и в конце концов окончательно прибрать меня к рукам. Однажды летом 1936 года мы с Макаровым сидели за столиком в ресторане. Он прямо спросил меня «Пашка, ты не струсишь пойти на совершение террористического акта против Сталина» Я подленько и с готовностью ответил «Я вообще никогда ничего не трушу, у меня духа хватит». Я тогда не понял, что за этим разговором Макарова, так же, как и за всеми его контрреволюционными произведениями (как, например, его предложение мне написать поэму «Иосиф Неистовый» - про Сталина, который «губит Россию»), скрывались не просто контрреволюционные настроения, а лишь внешние проявления законченного террориста. Теперь я с ужасом вижу, что был на краю гибели и своим морально-бытовым и политическим разложением сделался хорошей приманкой для врагов, примеривавшихся толкнуть меня на подлое дело - убийство наших вождей. Мне хочется многое сказать, но вместе с тем со стыдом ощущаю, что вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия, а мне сейчас больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было...»
Покаянное письмо спасти поэта уже не могло.

«Снегири взлетают красногруды, скоро ль, скоро ль на беду мою я увижу волчьи изумруды в нелюдимом, северном краю... Будем мы печальны, одиноки и пахучи, словно дикий мед, незаметно все приблизит сроки, седина нам кудри обовьет... Я скажу тогда тебе, подруга «Дни летят, как на ветру листьё, хорошо, что мы нашли друг друга, в прежней жизни потерявши все...»

Никаких северных волчьих изумрудов Васильеву увидеть уже не удалось. 15 или 16 июля 1937 года он был расстрелян.

) (1910-01-05 )

Па́вел Никола́евич Васи́льев (23 декабря 1909 (5 января ), Зайсан , Семипалатинская губерния - 16 июля , Москва) - русский советский поэт, родоначальник (по определению С. Клычкова) «героического периода» в русской литературе - «эпохи побеждающего в человеческой душе коммунизма».

Биография

Родился 5 января 1910 года (23 декабря 1909 года по ст. ст.) в Зайсане (ныне Республика Казахстан) . Отец - Николай Корнилович Васильев (1886-1940), сын пильщика и прачки, выпускник Семипалатинской учительской семинарии. Мать - Глафира Матвеевна, урожд. Ржанникова (1888-1943), дочь крестьянина Красноуфимского уезда Пермской губернии , окончила прогимназию в Павлодаре .

В 1906 году супруги Васильевы приехали в Зайсан, где Николай Корнилович поступил учителем в приходскую школу . Два первых ребёнка, Владимир и Нина, умерли в младенчестве. Боясь за судьбу третьего, Павла, Васильевы в 1911 года переехали в Павлодар , где Николай Корнилович преподавал на педагогических курсах.

Васильевы часто переезжали по местам службы Николая Корниловича: в 1913 году - в станицу Сандыктавскую; в 1914 году - в Атбасар ; в 1916 году - в Петропавловск , где Павел поступил в первый класс; в 1919 году - в Омск , где Н. К. Васильев оказался, будучи мобилизован в армию Колчака . В конце 1920 года Васильевы вернулись в Павлодар, где поселились у родителей Глафиры Матвеевны. Павел учился в 7-летней школе, находящейся в ведении Управления водного транспорта, которой заведовал его отец, затем - в школе II ступени. Летом 1923 года отправился в организованное для учащихся плавание на пароходе вверх по Иртышу до озера Зайсан .

Первые стихи написал в 1921 году. По просьбе учителя литературы написал стихотворение к годовщине смерти В. И. Ленина , ставшее школьной песней.

По окончании школы, в июне 1926 года уехал во Владивосток , несколько месяцев проучился в Дальневосточном университете , где прошло его первое публичное выступление. Участвовал в работе литературно-художественного общества, поэтической секцией которого руководил Рюрик Ивнев . Здесь же состоялась его первая публикация: в газете «Красный молодняк» 6 ноября 1926 года было напечатано стихотворение «Октябрь».

В начале декабря 1926 года уехал в Москву. По пути останавливался в Хабаровске , Новосибирске , Омске , где участвовал в литературных собраниях и печатался в местной периодике, в том числе в журнале «Сибирские огни », выходившем под редакцией В. Зазубрина . В Москву приехал в июле 1927 года, по направлению Всероссийского Союза писателей поступил на литературное отделение Рабфака искусств им. А. В. Луначарского (не окончил).

В 1928 году жил у родителей в Омске, участвовал в местной литературной жизни. В августе Васильев и Н. Титов отправились в странствие по Сибири и Дальнему Востоку. Работали культмассовиками, охотниками, матросами, старателями на золотых приисках на Селемдже , о чём Васильев рассказал в книгах очерков «В золотой разведке» (1930) и «Люди в тайге» (1931); много печатались, часто подписываясь псевдонимами «Павел Китаев» и «Николай Ханов». По возвращении с приисков в Хабаровск вели богемный образ жизни, вызвав осуждающие отклики в прессе, с появлением которых Васильев уехал во Владивосток, где публиковал очерки в газете «Красное знамя».

Осенью 1929 года приехал в Москву. Работал в газете «Голос рыбака», в качестве специального корреспондента ездил на Каспий и Арал .

В 1930-1932 годах стихи Васильева печатались в «Известиях », «Литературной газете », «Новом мире », «Красной нови », «Земле советской», «Пролетарском авангарде », «Женском журнале», «Огоньке » и других периодических изданиях. Одно из стихотворений посвятил Наталье Кончаловской. Признание поэтического таланта сопровождалось постоянными оговорками о чуждости Васильева новому строю, яркая личность поэта стала обрастать окололитературными сплетнями, как было в своё время с Сергеем Есениным .

Весной 1932 года арестован, вместе с Н. Ановым , Е. Забелиным , С. Марковым , Л. Мартыновым и Л. Черноморцевым, по обвинению в принадлежности к контрреволюционной группировке литераторов - дело т. н. «Сибирской бригады» , - приговорён к высылке в Северный край на три года, однако освобождён условно.

В феврале 1937 года арестован в третий раз, 15 июля приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу по обвинению в принадлежности к «террористической группе», якобы готовившей покушение на Сталина . Расстрелян в Лефортовской тюрьме 16 июля 1937 года. Похоронен в общей могиле «невостребованных прахов» на новом кладбище Донского монастыря в Москве. На Кунцевском кладбище в Москве Павлу Васильеву установлен кенотаф рядом с могилой его жены Е.А. Вяловой-Васильевой..

В 1956 году посмертно реабилитирован. Заново разгорелись споры о его политической позиции, в ходе которых поэта достойно защищал C. Залыгин . Большую роль в восстановлении доброго имени, в собирании и подготовке к изданию разрозненного тогда наследия Васильева сыграли его вдова Елена Александровна Вялова-Васильева (1909-1990) и его свояк и литературный покровитель Иван Гронский (в 1930-е годы - ответственный редактор газеты «Известия » и журнала «Новый мир »), а также поэты Павел Вячеславов, Сергей Поделков и Григорий Санников , на свой страх и риск собиравшие и хранившие произведения Васильева, в том числе неизданные.

Я считаю Павла Васильева самым тонким лириком русской поэзии. Нисколько не умаляя поэзию Сергея Есенина, который был любимым поэтом самого Павла Васильева и даже в определенной мере образцом для подражания отмечу их принципиальную разницу. Есенин больше явление стихийное, природное - русской природы и народа, он сразу начал петь, чуть ли не с первых стихов в своем неповторимом есенинском стиле. Самородок в чистом виде. Немного другая судьба у Павла Васильева, тоже самородок, но отграненный жизнью и людьми, особенно Сибирью. Самые лучшие его стихи датируются началом тридцатых годов, когда талант вызрел, прошел закалку и обрел удивительную силу и выразительность. Ту поэтическую силу, которая и позволяет Павла Васильева назвать самым тонким лириком русской поэзии. Помню, что я просто задохнулся, когда прочел первые строфы стихотворения «Старая Москва»:

У тебя на каждый вечер
Хватит сказок и вранья,
Ты упрятала увечье
В рваной шубе воронья.
Твой обоз, груженный стужей,
Растерял колокола,
Под одежею дерюжьей
Ты согреться не могла.
Все ж в подъездах у гостиниц
Вновь, как триста лет назад,
Кажешь розовый мизинец
И ледяный синий взгляд.
Сохранился твой народец,
Но теперь уж ты вовек
У скуластых богородиц
Не поднимешь птичьих век.
Ночи глухи, песни глухи -
Сколь у бога немоты!
По церквам твоим старухи
Чертят в воздухе кресты.
Полно, полно,
Ты не та ли,
Что рвала куниц с плеча
Так, что гаснула свеча,
Бочки по полу катались,
До упаду хохоча?
Как пила из бочек пиво?
На пиру в ладоши била?
И грозилась - не затронь?
И куда девалась сила -
Юродивый твой огонь?
Расскажи сегодня ладом,
Почему конец твой лют?
Почему, дыша на ладан,
В погребах с мышами рядом
Мастера твои живут?

Просто удивительная сила и нежность, звуковая стихия, мелодия, захватывающая все существо:

«Твой обоз, груженный стужей,
Растерял колокола,
Под одежею дерюжьей
Ты согреться не могла».

«Груженный стужей», «одежею дерюжьей»! А здесь же и «ледЯный синий взгляд», и «скуластые богородицы», и «ночи глухи, песни глухи, сколь у бога немоты», и «старухи, чертящие в воздухе кресты». А зоркий глаз поэта, замечающего все мыслимые и немыслимые детали, русского беркута, и сочетающего эти детали в звуковую гармонию песни любви и нежности. Потрясает в этом стихотворении именно нежность, сочетающаяся с объемным зорким взглядом и беркучьей цепкостью!

«Расскажи сегодня ладом,
Почему конец твой лют?
Почему, дыша на ладан,
В погребах с мышами рядом
Мастера твои живут?»

Поражает музыкальная сила поэтических строк Павла Васильева, как, например, в стихотворении «Письмо»:

Месяц чайкой острокрылой кружит,
И река, зажатая песком,
Все темнее, медленней и уже
Отливает старым серебром.

Лодка тихо въехала в протоку
Мимо умолкающих осин,—
Здесь камыш, набухший и высокий.
Ловит нити лунных паутин».

И, - внимание! - высочайшая музыкальная нота, когда-либо взятая русским поэтом:

«На ресницы той же паутиной
Лунное сияние легло.
Ты смеешься, высоко закинув
Руку с легким, блещущим веслом».

Это стихотворение Павла Васильева словно музыкальная симфония, где кульминация чувства - силы, любви и нежности пришлась именно на эту строфу. Далее, напряжение adagio слегка спадает, ослабевает, но все же продолжается:

«Вспомнить то, что я давно утратил
Почему-то захотелось вдруг...
Что теперь поешь ты на закате,
Мой далекий темноглазый друг?

Расскажи хорошими словами
(Я люблю знакомый, тихий звук),
Ну, кому ты даришь вечерами
Всю задумчивость и нежность рук?

Дорогая, позабыть спеши.
Знаю, снова лодка под луною
В ночь с другим увозит в камыши».

Именно здесь проявляется отличие от есенинской лирики: инструментальная сила. Если есенинская лирика с годами становилась все социальней, ее природная чистота ослаблялась, портилась:

«Сыпь, гармоника, сыпь моя частая,
Пей выдра пей,
Мне бы лучше вон ту сисястую,
Она глупей...»

то Павел Васильев, наоборот, выстрадал, защитил свою нежность, добившись поразительной тонкости и силы чувства:

Те часы, что провела со мною,
Дорогая, позабыть спеши.
Знаю, снова лодка под луною
В ночь с другим увозит в камыши.

И другому в волосы нежнее
Заплетаешь ласки ты, любя...
Дорогая, хочешь, чтоб тебе я
Рассказал сегодня про себя?

Здесь живу я вовсе не случайно —
Эта жизнь для сердца дорога...
Я уж больше не вздыхаю тайно
О родных зеленых берегах.

Я давно пропел свое прощанье,
И обратно не вернуться мне,
Лишь порой летят воспоминанья
В дальний край, как гуси по весне.

Речь идет не о том, что лучше или хуже, а о разной судьбе двух поэтов и разной силе их дарования. Если в есенинской лирике сильна природная и народная стихия, то в поэзии Павла Васильева ощутима сила народно-социальная, выстраданная сила личности, которую ломают, гнут, бьют, а она по-прежнему поет, любит и славит: природу, народ, людей и саму жизнь. В этом плане поразительно стихотворение Павла Васильева «Сердце»:

Мне нравится деревьев стать,
Июльских листьев злая пена.
Весь мир в них тонет по колено.
В них нашу молодость и стать
Мы узнавали постепенно.

Мы узнавали постепенно,
И чувствовали мы опять,
Что тяжко зеленью дышать,

Не хочет больше изменять.

Ах, сердце человечье, ты ли
Моей доверилось руке?
Тебя как клоуна учили,
Как попугая на шестке.

Это ведь личная биография поэта - совсем молодого человека:

Сгибалась человечья выя,
И стороною шла гроза.
Друг другу лгали площадные
Чистосердечные глаза.

Но я смотрел на все без страха, -
Я знал, что в дебрях темноты
О кости черствые с размаху
Припадками дробилось ты.

А эти две, нижеследующие, строфы просто потрясают. Потрясают того, кто знает людей и выстрадал свою любовь и уважение:

Тогда в согласье с целым светом
Ты будешь лучше и нежней.
Вот почему я в мире этом
Без памяти люблю людей!

Вот почему в рассветах алых
Я чтил учителей твоих
И смело в губы целовал их,
Не замечая злобы их!

Он все замечал, это русский беркут-мальчишка и все-таки написал и признался: «без памяти люблю людей». Какая сила личности! Скажу одним словом: это Сибирь! Это русская сила, выкованная Сибирью: ее жестокой и широкой природой, ее характерами и ее неповторимой русской силой - выстраданной любви, где человек без людей, без народа ничто:

Я утром встал, я слышал пенье
Веселых девушек вдали,
Я видел - в золотой пыли
У юношей глаза цвели
И снова закрывались тенью.

Не скрыть мне то, что в черном дыме
Бежали юноши. Сквозь дым!
И песни пели. И другим
Сулили смерть. И в черном дыме
Рубили саблями слепыми
Глаза фиалковые им.

Мело пороховой порошей,
Большая жатва собрана.
Я счастлив, сердце, - допьяна,
Что мы живем в стране хорошей,
Где зреет труд, а не война.

Война! Она готова сворой
Рвануться на страны жилье.
Вот слово верное мое:
Будь проклят тот певец, который
Поднялся прославлять ее!

Мир тяжким ожиданьем связан.
Но если пушек табуны
Придут топтать поля страны -
Пусть будут те истреблены,
Кто поджигает волчьим глазом
Пороховую тьму войны.

Я призываю вас - пора нам,
Пора, я повторяю, нам
Считать успехи не по ранам -
По веснам, небу и цветам.

Родятся дети постепенно
В прибое. В них иная стать,
И нам нельзя позабывать,
Что сердце, падкое к изменам,
Не может больше изменять.

Я вглядываюсь в мир без страха,
Недаром в нем растут цветы.
Готовое пойти на плаху,
О кости черствые с размаху
Бьет сердце - пленник темноты.

Стихотворение «Сердце» - это, если так можно сказать, кредо Павла Васильева, хотя к нему применимо русское слово: «Верую!». Сила страсти и страсть силы - вот определение для поэзии Павла Васильева. Не зря Мандельштам, когда-то признался, что в России сегодня пишут четыре человека: он сам, Пастернак, Анна Ахматова и Павел Васильев:

* * *

Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю,
В какой стране и при луне какой,
Веселая, забытая, родная,
Звучала ты, как песня за рекой.
Мед вечеров - он горестней отравы,
Глаза твои - в них пролетает дым,
Что бабы в церкви - кланяются травы
Перед тобой поклоном поясным.
Не мной ли на слова твои простые
Отыскан будет отзвук дорогой?
Так в сказках наших в воды колдовские
Ныряет гусь за золотой серьгой.
Мой голос чист, он по тебе томится
И для тебя окидывает высь.
Взмахни руками, обернись синицей
И щучьим повелением явись!

Открытость сердца, ясный и чистый сильный, звонкий голос Павла Васильева узнаваемы легко, влет, как например в стихотворении «Рассказ о деде»:

Корнила Ильич, ты мне сказки баял,
Служилый да ладный - вон ты каков!
Кружилась за окнами ночь, рябая
От звезд, сирени и светляков».

Опять вдвоем,
Но неужели,
Чужих речей вином пьяна,
Ты любишь взрытые постели,
Моя монгольская княжна!

Напрасно, очень может статься...
Я не дружу с такой судьбой.
Я целый век готов скитаться
По шатким лесенкам с тобой,

И слушать -
Как ты жарко дышишь,
Забыв скрипучую кровать,
И руки, чуть локтей повыше,
Во тьме кромешной целовать.

Сила лирики Павла Васильева в открытости сердца, чистоте и звонкости голоса, веры, которые не даны от рождения, но выстраданы за его недолгую и яркую жизнь. Все он знал и понимал этот сибирский поэтический талант и просто сильный и мужественный человек. Вот его рассказ-воспоминание из поэмы «Одна ночь»:

Снова я вижу за пеленой
Памяти - в детстве, за годами,
Сходятся две слободы стеной,
Сжав колени, тряся бородами.
Хари хрустят, бьют, сатанея,
И вдруг начинает
Орать народ:
— Вызвали
Гладышева
Евстигнея!
Расступайся — сила идет! —
И вот, заслоняя
Ясный день,
Плечи немыслимые топыря,
Сила вымахивает через плетень.
Неся кулаков пудовые гири.
И вот они по носам прошлись,
Ахнули мужики и кричат, рассеясь:
— Евстигней Алексеич, остепенись,
Остепенись, Евстигней Алексеич! —
А тот налево и направо
Кучи нагреб: — Подходи! Убью! —
Стенка таким
Одна лишь забава,
Таких не брали в равном бою.
Таких сначала поят вином,
Чтобы едва писал ногами,
И выпроваживают,
И за углом
Валят тяжелыми батогами.
Таких настигают
Темной темью
И в переулке — под шумок —
Бьют Евстигнешу
Гирькой в темя
Или ножом под левый сосок.
А потом в лачуге,
Когда, угарен,
В чашках
Пошатывается самогон,
Вспоминают его:
«Хороший парень!»
Перемигиваются: «Был силен!»
Нам предательство это знакомо,
Им лучший из лучших
Бывает бит.
Несметную силу ломит солома,
И сила,
Раскинув руки, лежит.
Она получает
Мелкую сдачу —
Петли, обезьяньи руки,
Ожог свинца.
Я ненавижу сговор собачий,
Торг вокруг головы певца!
Когда соловей
Рязанской земли
Мертвые руки
Скрестил - Есенин -
Они на плечах его понесли,
С ним расставались,
Встав на колени.
Когда он,
Изведавший столько мук,
Свел короткие с жизнью счеты,
Они стихи писали ему,
Постыдные как плевки,
И блевота.
Будет!»

«Бьют, Евстигнешу», гирькой в темя или ножом под левый сосок!» и рядом: «Я ненавижу сговор собачий, торг вокруг головы певца!». После этих слов ясно, что Павел Васильев знал, что его ждет, как поэты большого дарования и зрелости знал свою судьбу и шел навстречу смерти и судьбе, так как жил и пел с открытой душой, мечтой, песней:

К МУЗЕ

Чтоб видно было море-океан,
Чтоб доносило ветром дальний запах
Матросских трубок, песни поморян.

Ты строй мне дом, но с окнами на запад,
Чтоб под окно к нам Индия пришла
В павлиньих перьях, на слоновых лапах,
Ее товары - золотая мгла.

Граненные веками зеркала...
Потребуй же, чтоб шла она на запад
И встретиться с варягами могла.
Гори светлей! Ты молода и в силе,
Возле тебя мне дышится легко.

Построй мне дом, чтоб окна запад пили,
Чтоб в нем играл
заморский гость Садко
На гуслях мачт коммерческих флотилий!

И снова лирическое стихотворение, в котором красота образов дополнена удивительной нежностью и музыкальностью звуковой гармонии, то есть снова удивительная лирика Павла Васильева:

* * *

В степях немятый снег дымится,
Но мне в метелях не пропасть, -
Одену руку в рукавицу
Горячую, как волчья пасть,

Плечистую надену шубу
И вспомяну любовь свою,
И чарку поцелуем в губы
С размаху насмерть загублю.

А там за крепкими сенями
Людей попутных сговор глух.
В последний раз печное пламя
Осыплет петушиный пух.

Я дверь раскрою, и потянет
Угаром банным, дымной тьмой...
О чем глаз на глаз нынче станет
Кума беседовать со мной?

Луну покажет из-под спуда,
Иль полыньей растопит лед,
Или синиц замерзших груду
Из рукава мне натрясет?»

Лирика - это способность брать музыкальные ноты, как в данном стихотворение зрительные образы: «немятый снег дымится», «рукавица горячая как волчья пасть», «плечистая шуба», «чарку поцелуем в губы» вдруг неожиданно переходят в музыку строк: «А там за крепкими сенями// Людей попутных сговор глух.// В последний раз печное пламя// Осыплет петушиный пух.// Я дверь раскрою, и потянет// Угаром банным, дымной тьмой...». Здесь выразительны даже не сколько слова, а сколько сами звуки, из которых состоят слова - музыкальная гармония, нота, взятая поэтом легко и без напряжения.

Лирика - это тончайшие чувства, переживаемые поэтом. В русской поэзии много прекрасных лириков, кроме Сергея Есенина вспомню, например, Алексея Толстого и Александра Блока. Но лирика Павла Васильева отличается особой силой, тонкостью и выстраданностью личности, которая являет биографию и место своего происхождения - сибирский социум. Именно социальная сила - общечеловеческая позволила Павлу Васильеву свободно переходить от тончайшей звуковой инструментовки - музыки поэзии к высокой эпичности. Именно социальная зрелость и беркучья зоркость глаза поэта-лирика позволили ему достичь огромной силы в описании людских страданий и увидеть Россию с высоты птичьего полета. Стихотворением «Обоз», в котором описана эвакуация раскулаченной деревни, я заканчиваю обозрение поэзии Павла Васильева. Это стихотворение не нуждается в комментировании или объяснении, ибо оно говорит само за себя. Но оно подтверждает ту простую мысль, что в лице Павла Васильева русская поэзия имеет самого тонкого и сильного лирика. Лирика, порожденного русским народом и Россией:

ОБОЗ

Снегиревая заря,
мерзлая божья рябина,
Кровь на льду,
раскрасневшийся край земли...
Под синим широким небом
через равнину
Обозы шли.

В щелканьи кнутов,
в пугливом ржаньи
Закурчавившихся от мороза коней,
И кругом их летали «прощай»,
«до свиданья»,
Да вороны, да редкие звезды огней.

И деревни,
как скопища ведьм небывалых,
Им махали ручищами мельниц, крича:
- Не забыла ли, Машенька, полушалок
- Нет ли с вами Игнатия Лукича?

Но молчали укутанные в овчины,
Обозники, от злобы сводило у них,
Пальцы твердые, как лучина,
И литовки бровей на лицах глухих.

Лавошники кутались в одеялы,
Их глаза, что гири, были тупы.
И, бороды развевая, рядом шагали
Одичавшие от голода попы.

И мерно ладонь в ладонь ударяли,
Вслушиваясь в обозные бубенцы,
Коршунами сидя
на мешках с сухарями,
Накопители — кулаки и купцы.

Дышали хрипло их подруги,
Тяжелые, как гроба,
Высокие, как праздничные души,
Красногубые и безо лба.

И в самом конце, снег обминая
Сапожками: «Дойдем, ни черта!»
- Влачилась неприкаянная, блатная,
Иссволочившаяся мелкота.

Поблескивал месяц в конских гривах,
Не оставляя за собою следа,
Шла золотая орда юродивых,
Окоченевшие от ненависти стада.

А позади комсомольцы, главари-буяны,
Позванивая в лунную медь,
Широко развертывала баяны,
Тяжелые от счастья запеть.

В лунную медь позванивая,
Чтоб наутро, песней пьяна,
Легче дышала невиданная, незнаемая,
Солнцем объятая страна.

ПРИЛОЖЕНИЕ Википедия о Павле Васильеве (Биография)

Родился 5 января (23 декабря 1909) 1910 года в Зайсане (ныне Республика Казахстан). Отец — учитель Зайсанской приходской школы, выходец из среды семиреченских казаков.

Окончил школу в Омске в 1925 году, затем несколько месяцев проучился во Владивостокском университете. В 1926 году ушёл в плавание матросом. Был старателем на золотых приисках реки Лены, о чём рассказал в книгах очерков «В золотой разведке» (1930) и «Люди в тайге» (1931).

В 1928 году переехал в Москву учиться в Высшем литературно-художественном институте им. В. Я. Брюсова.

Публиковался в московских журналах, выступал с чтением собственных стихов. Имел репутацию «хулигана», близкого по духу и стилю поведения С. А. Есенину, которого высоко чтил. Первая поэма «Песня о гибели казачьего войска» (в 18-ти частях, писавшаяся в 1928—1932) распространялась в списках. За короткое время он написал 10 поэм фольклорно-исторического содержания, из которых в печати появилась только поэма «Соляной бунт» (1934).

В 1932 вместе с Евгением Забелиным, С. Марковым, Леонидом Мартыновым и другими сибирскими литераторами был арестован по обвинению в принадлежности к контрреволюционной группировке литераторов — дело т. н. «Сибирской бригады», — однако осуждён не был. В 1934 против него развернулась кампания травли, в ходе которой его обвиняли в пьянстве, хулиганстве, антисемитизме, белогвардейщине и защите кулачества, к которой присоединился и М. Горький, указав на целесообразность его «изолирования». В 1935 в результате окололитературных провокаций и доносов осуждён за «злостное хулиганство», весной 1936 освобождён.

В 1936 году на экраны СССР вышел фильм «Партийный билет», в котором Павел Васильев стал прообразом главного героя — «шпиона», «диверсанта» и «врага народа».

В феврале 1937 года вновь арестован и 15 июля приговорён Военной коллегией Верховного суда СССРк расстрелу по обвинению в принадлежности к «террористической группе», якобы готовившей покушение на Сталина. Расстрелян в Лефортовской тюрьме 16 июля 1937. Похоронен в общей могиле «невостребованных прахов» на новом кладбище Донского монастыря в Москве.

В 1956 году посмертно реабилитирован. Заново разгорелись споры о его политической позиции, в ходе которых поэта, убитого в возрасте 27 лет, достойно защищал C. Залыгин. Большую роль в восстановлении доброго имени, в собирании и издании разрозненного тогда творчества Павла Васильева сыграли его вдова Елена Александровна Вялова-Васильева (1909—1990), его свояк и литературный покровитель Иван Гронский (в 1930-е годы ответственный редактор газеты «Известия»), а также его друг поэт Сергей Поделков, сами уже отбывшие сроки заключения.

Стихи Павла Васильева цитируются по книге «Павел Васильев Вёсны возвращаются». М. Изд-во «Правда», 1991 г. 448 с. Адрес стихотворений Павла Васильева в Интернете