Чтобы вырваться из неволи, нужны были смекалка, решимость и надёжные товарищи

Сколько наших солдат и офицеров попало в плен за время Великой Отечественной войны, не подсчитано до сих пор. С немецкой стороны говорят о пяти миллионах, российские историки называют число на 500 тысяч меньше. Как гитлеровцы обращались с пленными, известно из документов и свидетельств очевидцев. Около 2,5 миллиона человек умерли от истощения и пыток, 470 тысяч были казнены. Через концлагеря прошло еще больше - 18 миллионов человек из разных стран, из них 11 миллионов было уничтожено. В кошмаре лагерей случалось всякое. Кто-то сразу покорялся судьбе, иные, спасая свою шкуру, пристраивались служить фашистам. Но всегда находились те, кто при минимальных шансах на успех все же решался на побег.

Угнал самолет

Это был 12-й боевой вылет 19-летнего Николая Лошакова . Мотор ЯК-16 дал сбой, летчик развернулся в сторону Ленинграда, который оборонял их полк в ноябре 1942 года. В бою подбил «мессершмитт», но оказался зажат в тиски двумя вражескими самолетами. Раненный в руку и ногу, Николай выпрыгнул с парашютом из горящего самолета над нашей территорией, но сильный ветер отнес его в сторону фрицев.

Пленного летчика немцы начали склонять перейти на свою сторону: решили, что юнец сбит в первом же бою и с перепугу согласится служить в их авиации. Поразмыслив, Лошаков согласился, а про себя решил - это лучший способ сорвать план фашистов о формировании эскадрильи из предателей. Его отправили на запасной аэродром в город Остров. Впрочем, к самолетам не подпускали. Зато свободу передвижения не ограничивали. Нашелся Николаю помощник - пленный пехотинец Иван Денисюк , работавший заправщиком. Он смог достать немецкую летную куртку и пилотку, срисовать расположение приборов в самолете. 11 августа 1943 года на аэродроме сел грузовой «шторх», и немецкий летчик ушел отдыхать. Денисюк быстро заправил машину, Лошаков незаметно переоделся в немецкую форму, спокойно подошел к самолету, завел мотор и взмыл в небо. Когда немцы поняли, что их облапошили, было поздно. Беглецы, преодолев 300 километров, посадили самолет на картофельном поле. Это был первый побег из плена на захваченном у врага самолете.

Ценный груз

Летчик-истребитель Михаил Девятаев попал в плен в июле 1944-го. Допросы, пытки, и Девятаева отправляют в лодзинский лагерь военнопленных, откуда он с товарищами через месяц пытается бежать. Их ловят, и теперь они - смертники, в робах с соответствующими нашивками - направляются в лагерь Заксенхаузен. Тут 27-летнему Михаилу помогает местный парикмахер: он меняет бирку смертника на идентификационный номер обычного узника, умершего несколько дней назад. Под именем Григорий Никитенко Михаил попадает в Пенемюнде - полигон на острове Узедом в Балтийском море, где испытывались ракеты «фау». Пленные были нужны для выполнения неквалифицированной работы.

Михаил ДЕВЯТАЕВ угнал самый важный «хейнкель»

Мысль о побеге свербила постоянно. Вон же сколько самолетов кругом, а он летчик-ас. Но нужны были сообщники - такие, что не сдадут ни при каких обстоятельствах. Девятаев потихоньку собирал команду и старался поближе подбираться к самолетам, дабы изучить приборные панели. Бежать решили на бомбардировщике «Хейнкель-111». На 8 февраля 1945 года десять заговорщиков выбили себе места в бригадах, которые должны были убирать аэродром. Заточкой убили конвоира, стянули чехлы с самолета, Девятаев сел за штурвал, и выяснилось, что аккумулятор… снят. А ведь каждая минута на счету. Бросились искать, обнаружили, привезли, установили. Машина завелась. Но взлететь с первого раза не смогла: Михаил не до конца разобрался с рычагами. Пришлось разворачиваться на новый разбег. По полосе уже мчались нацисты. Летчик направил самолет прямо на них. Кто-то рванул к зениткам, другие поднимали на перехват истребитель. Но беглецам удалось оторваться от погони. Поднявшись над облаками, ориентировались по солнцу. Долетели до линии фронта, и тут по фашистскому самолету начали палить советские зенитки. Пришлось садиться прямо в поле. Конечно, им не сразу поверили, что они - бежавшие из плена, а не перешедшие на сторону врага предатели. Но вскоре выяснилось, что из всех самолетов на полигоне смельчаки угнали тот, на котором была установлена аппаратура для запуска первых в мире баллистических ракет «фау-2». Так что они не только сами спаслись, но и доставили ценнейший для наших ученых-ракетостроителей груз. Михаилу Девятаеву в 1957-м было присвоено звание Героя Советского Союза за вклад в советское ракетостроение. К сожалению, из десяти бежавших к концу войны только четверо остались живы.

Взбесившийся танк

Куммерсдорфский полигон в 30 километрах от Берлина служил немцам испытательным центром еще с конца XIX века. Во время войны туда доставляли захваченную в бою военную технику - для досконального изучения. Пленные танкисты тоже попадали в Куммерсдорф: чтобы понять, как действует танк в бою, нужен был экипаж.

Очередные стрельбы в конце 1943 года. Заключенным обещана свобода, если после испытания они останутся живы. Но наши знают: шансов нет. В танке командир приказывает слушаться только его и направляет машину на наблюдательную вышку, где находится все командование фашистов. Вызванный по тревоге бронетранспортер танк давит гусеницами на полном ходу и беспрепятственно выезжает с полигона. В концлагере, что располагался неподалеку, танк сносит будку на проходной и часть ограждения - несколько узников сбегают. Когда кончится горючее, танкисты пойдут к своим пешком. Живым добрался только радист, но и он умер от истощения, успев лишь вкратце рассказать свою историю подполковнику Павловцеву . Тот попытался выяснить подробности у немцев, живших вблизи Куммерсдорфа. Но никто не захотел говорить, кроме дряхлого старика, подтвердившего историю со «сбежавшим» танком. Дед признался, что больше всего их поразил эпизод с детьми, оказавшимися на дороге. Танкисты, которым дорога была каждая минута, остановились, прогнали детей и только тогда рванули дальше.

Свидетелей этого случая не осталось, и его герои безымянны. Но история легла в основу фильма «Жаворонок», снятого в 1964 году.

Бунт обреченных

Польский Собибор был лагерем уничтожения. Но и на фабрике смерти требовались рабочие. Поэтому самых сильных оставляли в живых - до поры до времени. В сентябре 1943-го прибыла очередная группа советских евреев-военнопленных. Среди них 34-летний Александр Печерский , которого направили в строительную бригаду. Он организовал подпольную группу и начал планировать побег. Поначалу хотели вырыть подземный ход. Но пробраться через узкий лаз нескольким десяткам людей - на это потребовалось бы значительное время. Решено было поднимать восстание.

Первой жертвой стал унтерштурмфюрер Берг . Он пришел в местное ателье на примерку костюма, а нарвался на топор бунтовщика. Следующим оказался начальник лагерной охраны. Действовали четко: одни ликвидировали руководство лагеря, другие перерезали телефонные провода, третьи собирали трофейное оружие. Бунтовщики пытались пробраться к арсеналу, но их остановил пулеметный огонь. Решено было выбираться из лагеря. Часть погибла на минном поле, окружавшем Собибор. Остальные скрылись в лесу, разделились на группы и разошлись. Большинство беглецов, в том числе Александр Печерский, подались в партизаны. Уйти живыми удалось 53 узникам.

Охота на зайцев

Начало 1945 года. Австрия, концлагерь Маутхаузен. Сюда привезли советского летчика Николая Власова - Героя Советского Союза, совершившего 220 боевых вылетов. В плен попал в 1943-м, когда его самолет был сбит, а он ранен. Фашисты даже разрешили ему носить «Золотую Звезду». Они хотели заполучить себе аса и призывали перейти в армию предателя - генерала Власова . А Николай пытался бежать из всех лагерей, где ему довелось сидеть. И в Маутхаузене организовал группу сопротивления.

Сначала штаб, состоявший из нескольких человек, разработал план. В качестве оружия у них будут булыжники из мостовой, палки, разломанные на осколки умывальники. Охранников на вышках нейтрализуют струями из огнетушителей. Ток, пропущенный по колючей проволоке, закоротят мокрыми одеялами и одеждой. Договорились с остальными. 75 человек, истощенных до того, что не могли ходить, пообещали отдать свою одежду: им уже все равно, а беглецы могли замерзнуть на десятиградусном морозе. Была назначена дата: в ночь на 29 января. Но нашелся предатель. За три дня до побега нацисты заживо сожгли в крематории 25 человек, среди них всех организаторов. Но это не остановило прочих. В ночь на 3 февраля узники исполнили свой план.

Из лагеря вырвалось 419 человек. 100 были убиты пулеметным огнем с вышек. На остальных объявили охоту. Подняли всех: военных, жандармерию, народное ополчение, гитлерюгенд и местных жителей. Приказали живыми не брать, трупы свозить на задний двор школы в деревне Рид-ин-дер-Ридмаркт. Убитых считали, зачеркивая палочки мелом на школьной доске.

Операцию назвали «Охота на зайцев в округе Мюльфиртель».

Люди были в азарте! Стреляли во все, что двигалось. Беглецов находили в домах, телегах, скотных дворах, стогах сена и подвалах и убивали на месте. Снег окрасился кровью, - записал тогда местный жандарм Йохан Кохоут .

Однако девять палочек на школьной доске остались незачеркнутыми. Среди выживших были Михаил Рябчинский и Николай Цемкало . Они рискнули забраться на сеновал одного из домов: в нем единственном не было портрета Гитлера . Затем Михаил, говоривший по-немецки, пошел к хозяевам - Марии и Йогану Лангталерам . Набожные крестьяне, четверо сыновей которых были на фронте, решили помочь русским. Думали задобрить Бога, чтобы их отпрыски остались живы. Им удалось укрывать беглецов от поисковых команд СС до самой капитуляции. Сыновья Лангталеров действительно вернулись домой. А Рябчинский и Цемкало всю жизнь поддерживали связь со своими спасителями и даже навестили их в Австрии в 1965 году.

Загадочная зараза

Владимиру Беспяткину в 1941 году было 12. Его мать умерла за четыре года до начала войны, отца и старших братьев призвали на фронт, и мальчик остался с пятилетней сестренкой Лидой. Они жили на Донбассе, в заводском бараке, впроголодь. Приходилось выпрашивать хлеб у оккупантов. Однажды Володю схватили полицаи и отвезли в здание местного детдома. Умоляя отпустить его, мальчик проговорился, что дома ждет маленькая сестра. Тогда в детдом привезли и Лиду.

Сытнее в этом заведении не стало. Кормили варевом из горелого зерна с сожженных полей. За малейшую провинность избивали. Могли, разозлившись, вышвырнуть в окно с третьего этажа или полоснуть ножом по горлу. И, как выяснилось, проводили над детьми медицинские эксперименты. Единственной, кто старался хоть как-то помогать узникам, была заведующая фрау Бэтта - немка из Поволжья.

Самым страшным для детей было попасть в изолятор. Что там делают, они не знали, но оттуда никто не возвращался. Только увозили деревянные ящики и сжигали, а пепел зарывали в карьере. Однажды в изолятор попал Володя. В комнатушке их было двое. У второго мальчика выкачали кровь, и он уснул, обессиленный. А Володе расцарапали тело металлической кисточкой. Через несколько часов он покрылся волдырями и осознал: его тоже увезут в карьер в деревянном ящике. Надо бежать!

Став взрослым, я много раз вспоминал эту ситуацию и понял, что спасла меня фрау Бэтта, - вспоминал Владимир Беспяткин. - Ночью медсестра уж очень нарочито захрапела, а окно кабинета оказалось открытым. Я хотел позвать мальчика, у которого брали кровь, но оказалось, что он умер. Тогда я тихонько подошел к окну и сбежал. Ползком, перебежками, прячась, добрался до станции Щебенка и постучал в первый же дом.

Ирина Омельченко , приютившая паренька, стала ему второй матерью. После освобождения Донбасса забрала и Лиду. Периодически проявляющиеся струпья беспокоили Владимира всю жизнь. Врачи так и не смогли понять, чем его заразили фашисты.

Пели и копали

В лагере Шталаг Люфт III содержались офицеры - летчики союзников, в основном британской и американской армий. Жили они совсем в других условиях, чем советские военнопленные: их неплохо кормили, разрешали заниматься спортом, устраивать театральные представления. Это и помогло им прорыть четыре глубоких тоннеля: звук работ заглушали хоровым пением. В одном из ходов даже бегала вагонетка и были вентиляционные трубы, составленные из молочных бидонов. Рыли подкопы 250 человек. Каждому тоннелю дали имя. «Гарри» был самым длинным: 102 метра и проходил на глубине 8,5 метра. Сбежали за ночь 76 человек. Однако большинство были пойманы. 50 расстреляли, остальных вернули в лагерь. Только троим удалось выжить и добраться до своих.

М. Девятаев (на снимке слева) и И. Кривоногов. Кривоногов вынашивал план побега из плена на лодке, но Девятаев склонил его к варианту с угоном немецкого самолета Фото с сайта militera.lib.ru

Узники лагерей, пытаясь вырваться на свободу, проявляли солдатскую смекалку и упорство в достижении цели. Они убегали, преодолевая пешком многие сотни километров, вырывались на свободу на захваченном автотранспорте врага и даже на танке. Но самые невероятные побеги совершали советские летчики. 8 февраля 1945 года летчик-истребитель Михаил Девятаев, попавший в плен 13 июля 1944 года, захватил вместе с девятью солагерниками тяжелый бомбардировщик "Хейнкель - 111". После невероятных приключений он чудом поднял самолет в воздух и перелетел через линию фронта. И оказался с товарищами в фильтрационном лагере НКВД…

Между тем Михаил Девятаев был не первым летчиком, вырвавшимся из плена на немецком самолете. История сохранила имена по меньшей мере десятка пилотов, совершивших воздушные побеги. Однако большинство из них были осуждены за измену Родине. Почему старшего лейтенанта Девятаева миновала эта горькая чаша?

Прежде чем ответить на этот вопрос, обратимся к истории нескольких советских летчиков, которым удалась дерзкая попытка - захватить и поднять в воздух незнакомый самолет противника и добраться до своих.

Летчик-гвардеец Николай Лошаков согласился на сотрудничество с немцами с мыслью о побеге

Младший лейтенант Николай Лошаков, летчик 14-го Гвардейского истребительного полка, был сбит 27 мая 1943 года. Раненый пилот сумел выброситься из горящего самолета на парашюте. В лагере для военнопленных Лошаков начал сколачивать группу для побега. Однако кто-то выдал их, и сообщников разбросали по разным лагерям. На новом месте Лошакова начали усиленно обрабатывать, склоняя к сотрудничеству. Летчик согласился, задумав при первой же возможности бежать…

Сколько советских военнослужащих попало в плен за годы войны?

Согласно сохранившимся немецким документам времен войны, по состоянию на 1 мая 1944 года в лагерях находились 1 миллион 53 тысячи советских пленных. Еще 1 миллион 981 тысяча пленных к тому времени умерли, а 473 тысячи были казнены. 768 тысяч человек умерли в транзитных лагерях… В конечном итоге выходило, что с 22 июня 1941 по 1 мая 1944 года в плен попало более 5 миллионов советских военнослужащих.

Отечественные историки считают это число завышенным, так как немецкое командование в сводки о военнопленных, как правило, включало всех гражданских лиц мужского пола призывного возраста. Тем не менее уточненные нашими исследователями цифры повергают в шок - в немецком плену за весь период войны оказалось 4 миллиона 559 тысяч человек.

А сколько же военнопленных перешло на сторону врага?

Осознанное предательство или способ выживания?

Из песни слова не выбросишь: немало красноармейцев и командиров в плену добровольно пошли на сотрудничество с врагом. Насколько массовым было это явление, всегда ли за ним стояло понятие "предательство Родины"? Точных цифр не существует. По некоторым подсчетам, общая численность вооруженных строевых формирований вермахта и СС, а также полицейских сил на оккупированной территории, состоящих из граждан СССР, составила примерно 250-300 тысяч человек. Причем, согласно немецким источникам, военнопленных в таких частях было около 60 процентов. Остальные - местные жители, эмигранты из царской России.

Сравнивая эти данные с общим числом попавших плен советских генералов, офицеров и солдат, убеждаешься, что миллионы наших соотечественников оставались за колючей проволокой верными воинской присяге. Но и среди тех, кто согласился на сотрудничество с врагом, далеко не все были убежденными противниками советской власти. Многими двигало желание выжить, во что бы то ни стало, а затем попытаться бежать…

Обеспокоенные побегами пленных, немцы даже организовали для лагерной охраны специальную учебу

В упомянутых выше немецких документах 1944 года зафиксировано число военнопленных, бежавших к тому времени непосредственно из лагерей - около 70 тысяч. А сколько было неудачных побегов? Об этом мы не узнаем никогда.

Интересно отметить, что в 1943 году в Германии была устроена "выставка для служебного пользования" о различных способах побега из плена. Узники лагерей, пытаясь вырваться на свободу, и в самом деле проявляли солдатскую смекалку и упорство в достижении цели. Они убегали, преодолевая пешком многие сотни километров, вырывались на свободу на захваченном автотранспорте и даже на танке.

Неизвестно, попал ли на "выставку" побег Николая Лошакова? Ведь он был первым военнопленным, который в буквальном смысле улетел из-под носа аэродромной охраны…

"За мужество, проявленное при побеге из плена на вражеском самолете" летчик был награжден… охотничьим ружьем

После того как Лошаков дал согласие на сотрудничество, его направили на запасной немецкий аэродром на Псковщине. Здесь он познакомился с заправщиком военно-транспортной авиации пленным сержантом Иваном Денисюком, который также вынашивал планы побега. Имея доступ к самолетам, Денисюк запоминал расположение приборов в кабине и вечером рисовал для Лошакова схемы.

В один из дней им улыбнулась удача: на полосе стоял заправленный легкомоторный двухместный самолет-разведчик "Шторьх". Улучив момент, Лошаков и Денисюк забрались в кабину и успешно взлетели. Вслед за беглецами в погоню устремились истребители. Лошаков был ранен, но сумел уйти от преследования, и после 400-километрового перелета сел в Новгородской области. Это произошло летом 1943 года.

Летчик и его товарищ были арестованы военной контрразведкой. В ходе допросов Денисюк, не выдержав истязаний, дал "признательные" показания в совершении измены Родине. Лошакова сломать не удалось. 4 декабря 1943 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило И.А. Денисюка к 20 годам, а Н.К. Лошакова - к трем годам лишения свободы. 12 августа 45-го Лошакова на год раньше срока освободили со снятием судимости. Денисюка освободили из лагеря в 1951 году.

Лошаков остался в Воркуте, работал в авиаотряде комбината "Воркутауголь", затем на шахте. Он стал полным кавалером ордена "Шахтерская слава". В начале 60-десятых его неожиданно пригласил в Москву Главком ВВС СССР К.А. Вершинин. Он поблагодарил бывшего летчика-истребителя "за стойкость и мужество, проявленные при нахождении в плену и побег из плена на вражеском самолете" и вручил ему… охотничье ружье.

Зачем Москалец, Чкуасели и Карапетян завербовались в 1-ю восточную эскадрилью

Еще более удивительная история побега старшего лейтенанта Владимира Москальца, лейтенанта Пантелеймона Чкуасели и младшего лейтенанта Арама Карапетяна. Она напоминает остросюжетный детектив. Началось с того, что пленные летчики сдружились в концлагере, договорились держаться вместе и при первой же возможности вырваться на свободу. С этой целью в январе 1944 года они завербовались в 1-ю восточную эскадрилью…

Что это за подразделение, из кого оно состояло, и какие задачи выполняло?

"Скрытое дезертирство отдельных летчиков" продолжалось до конца войны

19 августа 1941 года вышел приказ НКО СССР "Меры борьбы со скрытым дезертирством среди отдельных летчиков". Поводом для приказа стали факты добровольной сдачи в плен "сталинских соколов". Уже в первый день войны штурман бомбардировщика выпрыгнул с парашютом над территорией, занятой немецкими войсками. Летом того же года экипаж бомбардировщика СУ-2 отделился от группы своих самолетов, возвращавшихся на аэродром, и взял курс на запад.

По германским источникам, только за 1943 и начало 1944 годов к немцам перелетели более 80 самолетов. Поразительно, но последний случай "скрытого дезертирства" отмечен за считанные дни до конца войны. В апреле 1945 Пе-2 (командир старший лейтенант Бацунов и штурман Кодь) из 161-го гвардейского бомбардировочного авиационного полка в воздухе покинул строй и, не отзываясь на команды, скрылся в облаках на противоположном курсе.

Идея создать боевую летную часть из вчерашних противников, сознательно склонившихся на сотрудничество с германским военным командованием, принадлежала обер-лейтенанту Хольтерсу из штаба Люфтваффе "Восток". Немецкий офицер сделал ставку на бывшего полковника авиации Мальцева. В начале 30-х годов он был начальником ВВС Сибирского военного округа, а в 1937 его назначили руководителем ГВФ по Средней Азии и Закавказью. Полковник Мальцев был представлен к ордену Ленина, но получить его не успел - в марте 38-го его "смела" очередная чистка. Полтора года, проведенных в тюрьмах НКВД, сделала его непримиримым врагом Советской власти.

Мальцев энергично принялся за организацию авиационных подразделений, которые под его командованием вошли затем в состав так называемой Российской освободительной армии (РОА) генерала-предателя Власова. В одно из них, расположенное в белорусском городе Лида, и попали Москалец, Чкуасели и Карапетян…

Летчики сначала стали партизанами бригады НКВД, а затем - узниками этого наркомата

Немцы посадили их на устаревшие двухместные учебно-тренировочные самолеты Arado Ar-66C и Gotha Go-145A, использовавшиеся для ночных бомбометаний. Учитывая их невысокую скорость и ограниченную дальность полета, летчики решили искать связь с местными партизанами, чтобы сесть на их базе. Им сопутствовала удача, и 3 июля 1944 года три самолета взлетели прямо со стоянки - поперек взлетной полосы.

После приземления в обусловленном месте летчики были включены в состав партизанской бригады особого назначения НКВД и воевали с немцами до ее расформирования. Потом их отправили в Москву, а оттуда - в проверочно-фильтрационный лагерь под Подольском. 29 декабря 1944 года всех троих арестовали.

На допросах они заявляли следователю, что "на службу к немцам пошли с целью быстрейшего перехода на сторону советских войск и что во время полетов на бомбометание сбрасывали бомбы на "невзрыв" и в болото" (надзорное производство военной коллегии №12143/45 по делу В.С. Москальца и др., С.20-21). Но, несмотря на это, 17 марта 1945 года военный трибунал МВО осудил их за измену Родине к лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет, с поражением в правах на 5 лет каждого.

Справедливость восторжествовала лишь в 1959 году. После проведения Главной военной прокуратурой дополнительной проверки был поставлен вопрос об отмене незаконного приговора. 23 марта 1959 года Военная коллегия ВС СССР вынесла определение о прекращении этого дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Этими обстоятельствами стали свидетельства бывших партизан о том, что летчики в 1944 году говорили правду. Чтобы допросить свидетелей, понадобилось около 15 лет.

Михаила Девятаева в концлагере знали как Григория Никитенко

Летчик-истребитель старший лейтенант Михаил Девятаев попал в плен 13 июля 1944 года. После неудачной попытки побега попал в лагерь смерти Заксенхаузен. Здесь подпольщики подменили ему жетон смертника на жетон умершего в лагере учителя Григория Никитенко. Под этим именем в октябре 44-го он с группой заключенных попал в концлагерь на острове Узедом в Балтийском море.

Здесь Девятаев сблизился с заключенными И. Кривоноговым и В. Соколовым, которые планировали побег с товарищами на лодке через пролив. Летчик убедил их, что успех может гарантировать только захват самолета. Рядом с аэродромом находилась свалка разбитых самолетов, и Девятаев начал изучать оборудование кабин и приборные панели немецких бомбардировщиков.

"Сейчас полетим на Родину…"

Побегу на тяжелом двухмоторном бомбардировщике способствовало не только счастливое стечение многих обстоятельств, но и удивительное хладнокровие летчика и его товарищей.

Утром 8 февраля 1945 года во время работ Девятаев с группой (10 человек) внимательно наблюдали за перемещениями на аэродроме. Когда механики ушли на обед, Кривоногов убил конвоира, и они с Девятаевым скрытно подобрались к "Хейнкелю-111". Летчик сбил замок и забрался в кабину, а Кривоногов расчехлил моторы. Однако в самолете не оказалось аккумуляторов для запуска моторов. В течение нескольких минут им удалось найти тележку с аккумуляторами и подогнать ее к бомбардировщику. Члены группы забрались в фюзеляж и Девятаев громко объявил: "Сейчас полетим на родину…"

"Мною, моими друзьями по экипажу особо не восторгались…"

На Родине, как вспоминал через много лет Михаил Петрович Девятаев, "мною, моими друзьями по экипажу особо не восторгались. Скорее наоборот. Мы подверглись довольно жестокой проверке…" Тем не менее после проверки в фильтрационном лагере НКВД семь из десяти бывших военнопленных в конце марта 1945 года вернулись на фронт, а три офицера - Девятаев, Кривоногов и Емец - были восстановлены в офицерских званиях. Но война к тому времени уже закончилась.

По некоторым данным, подобную проверку прошли 1 836 562 человека, вернувшиеся из плена в конце войны. Около миллиона из них были направлены для дальнейшего прохождения службы, 600 тысяч - для работы в промышленности в составе рабочих батальонов. 339 тысяч, в том числе 233,4 тысячи бывших военнослужащих признаны скомпрометировавшими себя в плену и осуждены. Говорить о поголовном осуждении всех бывших военнопленных, как любят утверждать некоторые недобросовестные исследователи, не приходится…

Что касается старшего лейтенанта запаса Михаила Петровича Девятаева, то в августе 1957 года ему присвоили звание Героя Советского Союза. Этой высшей награды бывший летчик был удостоен благодаря ходатайству Сергея Павловича Королева.

Но причем здесь человек, известный сегодня миллионам людей как генеральный конструктор советской космической техники?

Таинственный остров - почти как по Жюль Верну

Дело в том, что Девятаев и его товарищи по плену попали на один из самых засекреченных островов за всю историю человечества. На Узедоме были оборудованы стартовые позиции для немецких баллистических ракет ФАУ-2 и бункеры управления пусками. Узников, попавших сюда, ждал один исход - смерть. Девятаев не только выжил, но, сам того не зная, захватил специально оборудованный самолет, входивший в систему запусков. А после возвращения из плена подробно рассказал обо всем увиденном на Узедоме.

Сразу же после занятия острова советскими войсками сюда срочно прибыли специалисты, занимавшиеся проблемами ракетостроения. Неожиданно для себя снова побывал на "таинственном" острове и Михаил Петрович Девятаев. Его доставили сюда по требованию некоего полковника Сергеева…

Полковник Сергеев, он же Сергей Павлович Королев

Сегодня, наверное, уже невозможно установить, как информация о летчике, бежавшем с Узедома, дошла до Королева. По воспоминаниям Девятаева, полковник, представившись Сергеевым, попросил его показать места пусковых площадок, бункеров, подземных цехов. В ходе осмотра были найдены целые узлы ракет. И уже в 1948 году была испытана первая советская баллистическая ракета.

Интересно отметить, что с ходатайством о присвоении Девятаеву Героя Советского Союза Сергей Павлович Королев вышел накануне запуска в космос первого искусственного спутника Земли.

Плач Ярославны считается одним из самых поэтических мотивов «Слова». На городском забрале, на стене, в Путивле (недалеко от Курска) Ярославна рано плачет: она обращается к ветру, к Днепру-Словутичу, к светлому, тресветлому солнцу. Ветер развеял ее радость по ковылию, Днепр может только нести ее слезы до моря, а солнце в поле безводном русичам жаждою луки стянуло (они бессильны натянуть лук), горем им тулы со стрелами заткнуло.

Бегство Игоря из плена

В ответ на плач Ярославны силы природы словно помогают Игорю бежать из плена. Игорь дожидается условного свиста верного человека, который ждет его с конем за рекой, а затем уходит по степи, скрываясь и охотой добывая себе пищу, перебираясь по струям Донца. Автору «Слова» припоминается песня о безвременной смерти юноши князя Ростислава, брата Владимира Мономаха (событие, случившееся за 100 лет до похода Игоря). Юноша утонул в окаянной реке. А река Донец помогла Игорю. По следу Игоря едут половецкие ханы Гзак и Кончак и примиряются с бегством Игоря. Быстро переносит автор «Слова о полку Игореве» своего героя из степей в Киев, на радость странам-городам. «Игорь едет по Боричеву к святей Богородице Пирогощей (храм, находившийся в Киеве на Подоле)». Заключительным словом к князьям, возможно, ещё пленным, и к погибшей дружине заканчивается «Слово о полку Игореве».

Композиция «слова..». «Слово» начинается обширным вступлением, в котором автор вспоминает старинного певца «слав» Бояна, мудрого и искусного, но тем не менее заявляет, что он не будет в своем произведении следовать этой традиции, он поведет свою «песнь» «по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню».

Определив хронологический диапазон своего повествования («от стараго Владимера до нынешняго Игоря»), автор рассказывает о дерзком замысле Игоря «навести» свои полки на Половецкую землю, «испити шеломомь Дону». Он как бы «примеряет» к своей теме поэтическую манеру Бояна («Не буря соколы занесе чресъ поля широкая - галици стады бежать къ Дону Великому» или: «Комони ржуть за Сулою - звенить слава въ Кыеве») .

В радостных тонах рисует автор встречу Игоря и Буй Тура Всеволода, восторженно характеризует удалых «кметей» (воинов) курян. Тем резче контраст с последующим рассказом о грозных знамениях, которыми отмечено начало Игорева похода и которые предвещают его трагический исход: это и солнечное затмение, и необычные зловещие звуки в ночной тишине («нощь стонущи ему грозою птичь убуди»), и тревожное поведение зверей, и «клик» Дива. И хотя далее описывается первая победа, принесшая русским князьям богатые трофеи, автор вновь возвращается к теме грозных предзнаменований грядущего поражения («кровавыя зори светъ поведаютъ, чръныя тучя съ моря идутъ...»).

Рассказ о второй, роковой для Игоря битве прерывается авторским отступлением - воспоминанием о временах Олега Святославича. Этот исторический экскурс поднимает тему, к которой потом еще не раз вернется автор «Слова» - тему губительных междоусобиц, из-за которых гибнет благоденствие всех русичей («Даждьбожа внука»). Но те кровавые битвы прошлых времен не могут сравниться с битвой Игоря против окруживших его половецких полков: «съ зараниа до вечера, съ вечера до света летятъ стрелы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы...». И хотя битва происходит в далекой половецкой степи - «в поле незнаемом», но последствия поражения Игоря скажутся на Руси - «тугою (горем) взыдоша по Руской земли». Сама природа скорбит о поражении Игоря: «ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось».

И снова, оставив на время рассказ об Игоре, автор «Слова» повествует о бедах всей Русской земли, говорит о том, что в них повинны сами русские князья, которые начали на себя «крамолу ковати». Только в объединении всех русских сил против кочевников - залог победы, и пример тому - поражение, которое нанес половцам Святослав Киевский, когда половецкий хан Кобяк был взят в плен и «пал» «въ гриднице Святъславли».

Далее в «Слове» повествуется о вещем сне Святослава, предрекающем ему горе и смерть. Бояре истолковывают сон: недобрые предзнаменования уже сбылись, «два солнца померкоста» - Игорь и Всеволод потерпели поражение и оказались в плену. Святослав обращается к своим «сыновцам» с «золотым словом, со слезами смешанным»; он упрекает их за нерасчетливые поиски славы, за несвоевременный поход, сетует на княжеское «непособие».

Автор «Слова», как бы продолжая мысль Святослава, обращается к наиболее влиятельным из русских князей, прославляет их доблесть и могущество, призывает вступиться «за обиду сего времени», «за раны Игоревы». Но время славных побед для многих их них уже в прошлом, и причина тому - междоусобные войны, «крамолы». «Склоните свои знамена (или иначе: не вздымайте стягов, готовясь в поход), спрячьте свои притупленные мечи, так как вы уже лишились славы своих дедов», - этим призывом завершаются обращения к русским князьям. И как раньше автор вспоминал о временах Олега Святославича, теперь он обращается к времени другого столь же воинственного князя - Всеслава Полоцкого. Он также не добился победы, несмотря на временные успехи («дотчеся» злата стола киевского, «отвори врата Новуграду», «разшибе славу Ярославу») и даже на какие-то сверхъестественные качества (он способен к быстрому передвижению, у него «веща душа»).

Затем «Слово» вновь обращается к судьбе Игоря. В Путивле Ярославна молит силы природы помочь ее мужу, вызволить его из плена. Характерно, что и в этом лирическом плаче, построенном по образцу народного причитания, звучат свойственные всему памятнику общественные мотивы: Ярославна печется не только о супруге, но и о его «воях», она вспоминает о славных походах Святослава Киевского на хана Кобяка. Плач Ярославны тесно связан с последующим рассказом о побеге Игоря из плена. Природа помогает Игорю: дружески беседует с князем река Донец, вороны, галки и сороки замолкают, чтобы не выдать преследователям местонахождения беглецов, указывают им путь дятлы, радуют песнями соловьи.

Спор ханов Кончака и Гзы о том, как поступить им с плененным сыном Игоря Владимиром, продолжает этот насыщенный символами, взятыми из мира живой природы, рассказ о бегстве князя: Игорь летит «соколом» на родину, а ханы решают судьбу «соколича». Примечательно, что здесь, как и в других местах памятника, сочетаются два типа метафор - воинских символов («сокол» - удалой воин) и символов фольклорных, в данном случае - восходящих к символике свадебных песен, где жених - «сокол», а невеста - «красная девушка», «лебедушка» .

Автор «Слова» беспрестанно «свивает славы обаполы сего времени», т. е., говоря о настоящем, вспоминает о прошлом, ищет там поучительные примеры, отыскивает аналогии. Он вспоминает то Владимира Мономаха, то Олега Святославича, то Всеслава Полоцкого. В этом же ряду находится, видимо, и фраза, смысл которой до сих пор вызывает разногласия: «Рекъ Боянъ и Ходына Святъславля, песнотворца стараго времени Ярославля: «Ольгова коганя хоти! Тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы», - Рускои земли безъ Игоря». Исследователи изменили написание первого издания, где читалось: «Рек Боян и ходы на Святъславля пестворца стараго времени Ярославля...», полагая, что здесь названы два певца - Боян и Ходына. Тогда фразу эту можно перевести так: «Сказал Боян и Ходына Святославовы, песнотворцы старого времени Ярославова: «Жена Олега когана!..» Грамматическое обоснование этой конъектуры (впервые предложенной еще в XIX в. И. Забелиным) получило недавно и косвенное подтверждение историко-культурного характера. Есть все основания считать, что Боян был певцом скальдического типа (речь идет не о его национальности, а о художественной манере; присутствие при дворе Ярослава норвежских скальдов (певцов-поэтов) - исторический факт). А для певцов скальдического типа было характерно исполнение песен или саг вдвоем: один певец доканчивает фразу, начатую другим. Если приведенное выше толкование фразы верно и здесь перед нами два певца - Боян и Ходына, то это еще один пример, когда автор «Слова» ищет аналогии в прошлом, вспоминая какую-то «припевку» Бояна и Ходыны, обращенную (как думали В. Н. Перетц и А. В. Соловьев) к жене князя Олега Святославича.

Эпилог «Слова» праздничен и торжествен: вернувшийся на Русь Игорь приезжает в Киев, к великому Святославу; «страны рады, гради весели». Здравицей в честь князя и заканчивается «Слово».

А. Е. Зарин

Бегство из плена

(Рассказ офицера)

"Клятву верности сдержали": 1812 год в русской литературе М., "Московский рабочий", 1987. В плен меня захватили сейчас же после Бородина. Мы отступили к Можайску. 29-го августа меня выслали на разведку. Выехал я с отрядом 16 человек и почти тотчас же был окружен неприятелем. Стал отбиваться, подо мной убили лошадь, я упал и меня забрали. Оказался я пленником при корпусе Виктора. Меня записали и отвели в сторону, где я увидел толпу своих товарищей по несчастью. На огромном пространстве, позади фур и зарядных ящиков, в цепи итальянских егерей, стояли, сидели и лежали пленники. Здесь были и офицеры, и солдаты, молодые и старые, здоровые и раненые. Ко мне тотчас подошли два офицера. -- Милости просим,-- сказал один, здороваясь со мною, н мы познакомились. Один был артиллерийским капитаном по фамилии Федосеев, а другой -- поручик Волынского пехотного полка Нефедов. Один был толстый, плешивый, с седыми волосами, а другой -- молоденький и очень веселый. Оба они были взяты в Бородинском бою. -- Нашего полку прибыло, значит,-- сказал Нефедов. -- Все-таки Бонапарту хвалиться нечем,-- сказал Федосеев.-- Смотрите! это все пленные чуть не от Смоленска!--и он указал рукою на все пространство, окруженное часовыми. На лужайке было примерно до пятисот человек. Понятно, это немного. -- Но ведь столько же в каждом корпусе,-- сказал Нефедов. -- Пусть! будет тысячи 3, 4. Это всего! нечем хвалиться. Да что! -- с жаром заговорил Федосеев.-- Я, надо вам сказать, был взят на Шевардинском редуте {Бой у Шевардина был 24-го августа. Французы взяли этот редут. (Примеч. А. Зарина.) }. У моего фейерверкера осколком ядра банник вышибло, а банник меня по голове. Я потерял сознание, а тут меня и взяли. Когда я очнулся, редут наш взят, стоят в нем французы и между ними сам Наполеон. Слышу, говорит: "Много ли пленных?" -- "Пленных нет",-- отвечают ему (по правде, человек 20 раненых взяли). "Как пет, почему нет?" -- "Русские предпочитают умирать, нежели сдаваться в плен". Наполеон даже потемнел. "Будем их убивать",-- сказал он и отошел {Исторически верно. Этот разговор записан у Сегюра. (Примеч. А. Зарина.) }. Нет, похвалиться ему нечем! -- окончил Федосеев. -- Что же мы стоим. Пойдемте знакомиться да и закусить вам надо,-- сказал Нефедов, и мы пошли по лагерю. У костра сидела группа солдат в оборванных мундирах и в белых парусиновых штанах, на которых видны были пятна крови. Почти не было между ними здоровых: у кого была перевязана голова, у кого рука, а двое лежали на земле, прикрытые шинелями. -- Вот,-- сказал Федосеев,-- эти умирают. Один раз сделали им перевязку и бросили. Дальше была группа солдат и простых мужиков, среди них были чиновник и священник. Потом, тоже у костра, сидели офицеры. Когда мы подошли к ним, один встал п крикнул мне: -- Ротмистр Скоров! как вы попали? идите к нам! Зто оказался мой сослуживец, майор Кручкнин. Мы поцеловались. В Бородинском бою он повел два эскадрона в атаку и не вернулся. Вахмистр видел, как он упал с коня. Все считали его убитым. -- А я жив,-- объяснил майор,-- меня конь в грудь ударил, и я сознанье потерял. Очнулся в плену. Мы сидели у костра. Я познакомился со всеми, и меня угостили чаем. -- Это все наше,-- сказал один офицер,-- от маркитантки. Пока деньги есть. -- Разве вам не отпускают довольства? -- спросил я. Кручинин махнул рукой: -- Нам полагается рис, галеты, кофе, порцион мяса, ром и полбутылки красного вина, но у них у самих нечего есть, и нам дают одни галеты. -- На Москву рассчитывают,-- засмеялся Нефедов. -- Скажите, отдадут Москву? дадут еще бой? сильно мы пострадали? -- посыпались на меня вопросы. Я ничего не мог ответить. Я знал только, что Кутузов решил дать бой 27-го августа, но ему донесли, что от второй армии осталась едва половина, и он приказал отступить. Знал, что убит генерал Тучков и смертельно ранен общий любимец Багратион. Рассказал все, что знал, и всем стало грустно. Все задумались. Казалось, что Наполеон и вправду идет, как победитель, и легко может занять Москву. В это время заиграли рожки. -- Это значит спать,-- сказал Кручинин,-- вы со мной! идемте. Он поднялся и повел меня в свое помещенье. У него оказалась палатка. В ней копошился маленького роста коренастый солдат. -- Гаврюков,-- сказал майор,-- с нами еще один будет. -- Слушаюсь,-- ответил солдат и оглянулся. У него было широкое, открытое лицо все в рябинах от оспы. Он улыбнулся и сказал: -- Так что всем местов хватит. Но в крошечной палатке места было мало. Мы легли на охапки сена, прикрытого попонами, головами друг к другу, а Гаврюков лег у самого входа в палатку. Надвинулась ночь. В лагере все стихло, только время от времени доносились окрики часовых да ржание коней. Я был утомлен и скоро заснул. Так окончился день 27-го августа, мой первый день в плену. На другой день, едва мы проснулись, как Гаврюкоз сказал нам: -- Сейчас выступают. Приказ был собираться. Действительно, в лагере все было в движении. Мы напились чаю и сейчас же должны были идти. Всех нас сбили в одну толпу, окружили теми же егерями, офицер сделал нам перекличку и затем скомандовал: "Вперед!" Мы двинулись. Позади нас в неуклюжей фуре везли тяжко раненных. Приключений с нами никаких не было. Обращались хорошо, и офицер, командующий конвоем, был поистине добрый малый. Он нередко присаживался к нашему костру во время остановок и очень мило беседовал с нами. Он был пьемонец. Маленького роста, живой, как ртуть, с смуглым подвижным лицом, с горящими глазами, он, когда разговаривал, то махал руками, делал гримасы и сверкал белыми, как бумага, зубами. -- Отчего вы нам есть не даете? все галеты да галеты? -- спрашивали мы его. -- Откуда возьму? -- и он разводил руками,-- у нас у самих ничего нет. Хорошо, если поймаем курицу. Солдаты едят конину. -- Куда мы едем? верно, скоро будет сражение? -- Сражение! Кутузов будет ждать нас под Москвой. Наполеон разобьет его, и мы войдем в Москву и заключим мир,-- при этом офицер весело смеялся. Звали его Карузо, Антонио Карузо. Мы все возмущались мыслию, что Наполеон может запять Москву. Мы были уверены, что наша армия стеной заслонит священный город и в него можно войти будет только по трупам. -- Это будет страшнее Бородина,-- говорил Нефедов. -- Наполеон, я уверен, не решится принять сражения,-- говорил Федосеев. То же думал и я, и все другие, но вышло не по-нашему. 30 августа мы в своей пленной семье отпраздновали именины нашего государя, и славный Карузо не мешал нам даже кричать "ура!". В складчину мы купили рома, сахара, лимонов и сделали отличную жженку, на которую пригласили и его. Он пил с нами. Мы стали пить за победу нашего оружия. Тогда он усмехнулся и сказал: -- Трудно! -- Почему? -- Потому что Наполеон непобедим. Это одно. А другое -- мы очень хотим занять Москву. У нас нет совсем продовольствия, мы устали, нам надоело идти, и мы будем так рваться в Москву, что нас никто не удержит. Расстались мы дружно. На следующий день снова пошли и 1-го сентября были уже недалеко от Москвы. Сердца наши замирали и бились. Каждую минуту мы ждали, что вот-вот начнется бой, но до нас не доносилось не только пушечной канонады, но даже ружейного выстрела. И вдруг вечером, когда Карузо окончил перекличку, он подошел к нам и, сверкая белыми зубами, сказал: -- Ну, завтра мы в Москве у вас будем! Кутузов побоялся сражаться и увел свою армию. Она пройдет через Москву сегодня, а мы войдем завтра! -- Быть не может! -- воскликнул Нефедов. Карузо пожал плечами и отошел. На нас напал словно столбняк. Если бы то был Барклай-де-Толли, мы бы но удивились, но Кутузов -- избранник народа!.. Простодушный Гаврюков вернул мне утраченный покой. Когда перед сном Кручинин сказал ему про страшное известие, Гаврюков спокойно ответил: -- Наш дедушка знает, что делает. Надо быть, тут французам и крышка! -- Дурак ты! -- крикнул на него Кручинин; но впоследствии Гаврюков оказался прав. На другой день вечером мы входили в Москву. С утра в нее вошли войска Мюрата. Мы шли, и нас поражала пустынность улиц. Везде французские солдаты -- и нигде ни одного русского. -- Надо быть, благородные французы всех разогнали. Поди разбойничают теперь,-- сказал Федосеев. -- Вы забыли Смоленск? -- воскликнул Нефедов,-- там жители оставили город. Здесь то же! Сердце во мне затрепетало. Что бы я сделал? Я сжег бы дом и оставил его. Так сделал и каждый русский. Подошедший Карузо подтвердил догадку Нефедова. -- Вы удивительный народ,-- сказал он.-- С вами трудно воевать. /Кители бросили город, императора никто не встретил, все дома заперты, а по улицам бегают выпущенные из тюрем. Мы невольно улыбнулись. -- Смотрите, а что это? -- вдруг крикнул один из наших. Мы оглянулись. В стороне Китай-города к небу подымались клубы дыма и сверкало багровое пламя. -- Пожар! -- Это мы сжигаем свой город,-- сказал торжественным голосом Нефедов. -- Вы дикари! -- закричал Карузо и поднял руки кверху. Нас поместили сперва в чьем-то доме на Петровке, но скоро весь квартал охватило пламенем, и нам пришлось спасаться. Карузо завел нас в маленькую каменную церковь св. Мирония. -- Здесь не сгорим,-- сказал он и велел устраиваться. Душа возмущалась, сердце горело. Этот Карузо расположился со своим лейтенантом и двумя сержантами в алтаре. Престол они обратили в стол, в священные сосуды наливали вино и пили. Солдаты не отставали от них. Они вешали на углы образов свои мундиры, к святым ликам прислоняли ружья, на плащаницу сложили свои ранцы. Пленные солдаты крестились и говорили: -- Накажет их господь! В душе каждого кипело негодование. Я, собственно, хотел рассказать про свой побег, а не про плен. Все знают, что делали французы во время своего месячного пребывания в Москве. Как горела Москва, как грабили город, как среди обилия и богатства французы нуждались в хлебе, как прекрасная армия обратилась в шайки разбойников без послушания, без уважения к начальникам. Это все знают. У нас церковь скоро превратилась в какой-то огромный склад всевозможных вещей. Чего не притаскивали с собой солдаты и даже сам Карузо. Часы, канделябры, шубы, шали, платья, страусовые перья, посуду, картины, скрипки -- все, что могли найти в богатом доме; и тут же -- головы сахара, банки варенья, бутылки вина, пряники, кофе, изюм, пастила, горчица, сардинки, кожи, чай -- словом, все, что могли найти в кладовых и лавках. Все, кроме хлеба и мяса. Была колбаса, ветчина, копченая рыба да и то -- первые две недели. Потом уже ели пряники и коврижки. Кто находил мешок муки и картофеля, почитался счастливцем. По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать. В паникадилах зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета. На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны. Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла. -- Вы совсем дикие люди,-- говорил он,-- и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! -- и он сердито сверкал черными глазами. Кручинин говорил: "А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!" 7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов. Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость. -- Идите, идите! -- кричали нам и отстававших били прикладами, а потом -- мы узнали -- просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было. Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили. Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы, Гаврюков как-то сразу загорелся. -- Ваше высокородие, сраженье,-- сказал он,-- бежим к нашим. Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег. -- Как побежим,-- ответил я,-- майор совсем идти не может. -- А я его понесу. Будьте без сумления. -- Но как же мы убежим? -- А я, ваше высокоблагородие, буду момент ловить. -- Лови! -- согласился я и подошел к Кручиниву. Он лежал. Нога его распухла и была завернута в тряпки. Я сел подле него и передал слова нашего солдатика. -- Я согласился, потому что и тяжко быть в плену, а здесь и омерзительно. Все равно, мы изнеможем и лас убьют где-нибудь на привале,-- окончил я. Майор только простонал. -- С богом! -- сказал он. -- Как с богом! мы тебя не оставим. В это время канонада усилилась, несмотря на то, что уже начало смеркаться. В лагере никто не думал о сне. Звучали трубы, гремели барабаны, раздавались команды. Время от времени уходили полки и отряды. Уже ничего не было видно. Надвинулась ночь. Я сидел подле майора и ждал верного Гаврюкова. Он появился неслышно. -- В самый раз, ваше благородие. Идем! -- проговорил он. Я вскочил на ноги. -- Майор, подымайся, идем! -- сказал я. Кручинин махнул рукою. -- Я вас свяжу только. Идите одни! -- Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем! Я приподнял его и взял под руку. -- Веди! -- сказал я Гаврюкову. -- Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом,-- проговорил он. -- Ну, веди! видно будет. И мы пошли. Впереди подвигался Гаврюков, которого я едва различал в темноте, за ним -- я с Кручининым. У черты нашего стана пылал костер, усиливая темноту ночи, и вокруг него сидели наши часовые, о чем-то оживленно беседуя. Мы прошли мимо них. Впереди предстояло самое трудное: надо было пройти через две цепи часовых. Мы крались, как кошки. Кручинин мог идти потихоньку и поэтому не затруднял нас. Гаврюков шел уверенно и смело. Я не знал, куда мы идем, но видел, что костры неприятеля все понемногу отодвигаются влево. Вдруг послышались голоса и шаги. -- Ложись! -- прошептал Гаврюков, и мы тотчас растянулись на земле. Я попал в холодную лужу. Чуть не касаясь нас, прошло несколько солдат. Один говорил: -- Завтра горячо будет! император решил пробиться. Другой ответил: -- Наши, говорят, уже взяли. Надо удержать только. Это они говорили про первый бой у Малоярославца. С этими словами они скрылись, а мы еще минуты две лежали как трупы. Гаврюков толкнул меня. -- Теперя ползком и в случае чего -- наземь,-- прошептал он. Мы поползли. Он, вероятно, успел хорошо узнать дорогу, потому что смело полз вперед, завел нас в какой-то овраг, заставил пробираться через кусты и, наконец, сказал: -- Вот и вышли! Даже не верилось. Неужели мы на свободе? Я вскочил на ноги и помог майору подняться. Он встал с легким стоном. -- Теперя бежать надо,-- сказал Гаврюков,-- французский лагерь мы оставили, а только тут они кругом шмыгают. Пока до света уйти надо. Я подхватил Кручинина, и мы пошли, но скоро он застонал и опустился на землю. -- Не могу. Бегите одни. -- Глупости! мы тебя потащим! -- Пожалуйте, ваше благородие! -- сказал Гаврюков, нагибаясь и подставляя спину.-- Помогите им ухватиться! -- сказал он мне. Я помог. Кручинин охватил его плечи руками. Гаврюков поднялся. До сих пор я изумляюсь, откуда у этого малорослого солдатика взялась такая сила! Мы пошли снова. Шли какой-то полянкой, потом рощей. Гаврюков обессилел и остановился. -- Отдохнем! Мы все опустились на траву. Было холодно. Наступал рассвет, и ударил утренний мороз. Все кругом было покрыто белым инеем. Мы буквально щелкали зубами, но развести костер нельзя было и думать. Вероятно, я задремал, потому что вдруг увидел яркое осеннее утро, не заметив постепенного рассвета. По поляне во весь опор мчалась кавалерия, а за нею с грохотом везли пушки. Вдали раздались выстрелы. С французского лагеря послышались звуки горна. -- Рощей и пойдем,-- предложил Гаврюков. Кручинин поднялся сам, и мы поплелись. Гаврюков по дороге разыскал сук и дал его майору вместо костыля. Впереди нас разгорался бой. Мы слышали треск ружейных выстрелов и грохот пушек. Вдруг прямо перед нами показался казачий отряд. Я думаю, в этот момент мы испытали то чувство, которое испытывают потерпевшие крушение, увидев в море корабль. Гаврюков побежал, махая руками, и закричал не своим голосом. Один из казаков нас заметил, и отряд поскакал к нам. Плен окончился. Я знаю, что рассказал нескладно, потому что я -- солдат и мне легче владеть саблей, чем пером, и управлять конем, нежели речью. Пусть всякий воображением своим дополнит пережитое мною в плену и в ночь нашего бегства.

ПРИМЕЧАНИЯ

Бегство из плена (Рассказ офицера). Впервые опубликовано в кн.: Зарин А. Е. Незабвенный год. СПб., 1912. С. 306. ...после Бородина. -- Бородинское сражение состоялось 26 августа (7 сентября) 1812 г. С. 307. Банник -- артиллерийская принадлежность, цилиндрическая щетка на длинном древке для чистки (банения) и смазки канала ствола орудия, а в то время и для заряжания. С. 308. Маркитанты -- торговцы съестными припасами и предметами солдатского обихода, сопровождавшие войска в лагеря, на маневрах, в походах и во время войн. С. 308. ...убит генерал Тучков. -- Речь идет, по-видимому, о Тучкове 4-м Александре Алексеевиче. С. 309. ...он был пьемонец -- уроженец Пьемонта -- северо-западной области Италии. С. 311. Китай-город -- исторический район Москвы, включавший Красную площадь и кварталы, примыкавшие к Кремлю. С. 312. Паникадило -- в православном храме -- свисающая с потолка люстра из множества свечей и лампад.

Отар ИОСЕЛИАНИ - поэт в городе актеров

В кинотеатре «Роллан» состоялась премьера нового фильма Отара Иоселиани «Утро понедельника», удостоенного «Серебряного медведя» «Берлинале-2003» и приза «ФИПРЕССИ». «Постарайтесь не читать субтитры, - просил перед показом автор. - Субтитры – для людей, думающих, что можно сказать что-нибудь эдакое… что не перевести в изображение…»

Н енавистное утро понедельника. Оно наступает с подлой регулярностью. Чтобы подловить, не прошляпить его, ты ставишь четыре (!) будильника. Смотришь на дежурный монотонный пейзаж за окном. Садишься в раздрызганный драндулет и едешь на фабрику. Из автобуса вываливаются десятки таких же, как ты, «детей понедельника». Ритуально достают сигареты, хором дымят и словно по команде бросают окурки в урну. Точно под категоричной надписью на фабричных воротах: «Курить запрещается!».
Дым от сигарет переходит в розоватое марево фабричных труб. На заводе все железное: варят, паяют, носят железо. Даже розу даме дарят железную.
Дома примерно то же: жена-колода требует починить сломавшийся железный желоб. Сыновья маниакально что-то чинят, конструируют, буквально выпирая тебя из собственной комнаты. Лишь наедине с морским пейзажем ты можешь испытать некое подобие покоя. И вывести кисточкой крохотный алый парус в центре бескрайней морской синевы.
Но вот однажды ты останавливаешься перед фабричными воротами и…не гасишь сигарету. Всего лишь шаг в сторону - и кольцо заведенной будильником жизни оказывается прорванным.
Можно курить, сидеть в бесконечном застолье с друзьями, петь русские, итальянские, грузинские песни; пить нескончаемое вино - «самый благородный наркотик», навестить больного отца и с ним вдохновенно пропустить рюмочку. Можно, ощутив себя Одиссеем, посетить не только скучающие пирамиды, но и заветную мечту всех путешествующих - замкнутый город Венецию.
Венецию подарит новый друг. Провезет на моторке по каналам, устроит пикник с песнями на взморье прямо за кладбищенской стеной. Потом вы сядете на прогретую солнцем золотую черепицу и увидите, как под вами «плывет» город. Только истинный друг может подарить столь царский подарок.
Но наступит понедельник, и, провожая друга на его работу, ты увидишь точно такую же фабрику, и рабочих, выбрасывающих свои сигареты прямо под категоричной надписью «Не курить!», и чудовищные очертания труб. Так завершится долгий «уикенд», «блудный отец» вернется к своей «колоде», к родному пыльному драндулету.
То, что земля круглая и люди друг на друга похожи, мы знали и без Иоселиани. Но то, что мы так мучительно, карикатурно похожи, может поведать лишь он. Стопроцентный грузин, столь любимый в России, поощренный французами, всегда желанный и в Тбилиси, и в Берлине. Истинный поэт, закончивший университетский мехмат. С неподражаемой легкостью он переводит нас самих с одного языка на другой. Оттого сами его фильмы не нуждаются в переводе. Оттого фабрика в начале новой картины так напоминает грузинский винный завод старых, памятных еще советских фильмов. По Иоселиани, человек принимает «цвет» своей страны. Он может, конечно, поменять его. Но это так грустно.
Новая «пастораль» Иоселиани, как и положено по «жанру» пасторали, - цепь едва связанных, легкими мазками писанных, исполненных печального юмора картин.
На пресс-конференции режиссер говорил, что все настоящие комедии печальны. Но все же лучше постараться забыть, что нас всех ожидает, и смотреть на мир иронично. «Главное - найти время жить, а где жить - неважно».
Фильм снят в ритме неспешного застолья, когда музыкальная фраза одного подхватывается всеми, тостующий пьет до дна, а фильм, в котором нет статистов - лишь солисты, - «допевается» до конца.
Кстати, о солистах. Отар рассказывал, что не ищет профессиональных актеров, а находит своих исполнителей в записной книжке. Лучший из «непрофессионалов» - сам режиссер. Он разыгрывает блистательный актерский скетч.
Жители Венеции, города-декорации, ощущают себя подлинными актерами. Их зрители - толпы туристов. Маркиз, сыгранный Иоселиани, - скупец пушкинского замаха, но сочиненный автором с раблезианской щедростью и свифтовской язвительностью. Скупец готов «позировать», разыгрывать свой спектакль перед каждым визитером. В городе «актеров» ему нет равных в лицедействе.
Отар Иоселиани сумел пронести свой стиль как минимум через три кинематографические эпохи, социальные катастрофы, через широты и меридианы, не расплескав ни капли божественного «благородного наркотика». Он научил нас ценить вкус «истины в кино». И со времен его первого фильма «Апрель» мы учимся смотреть на мир «одним смеясь, другим печалясь глазом».