Главный герой «Текста» Илья - недоучившийся филолог. Почему вы дали своему протагонисту именно такое - отчетливо литературное - образование?

Кто меньше подготовлен к реальности, чем филолог? Есть ли образование, больше дезориентирующее в русской жизни, чем образование литературное и языковое? Где русская классика - и где наша сегодняшняя жизнь? Вот такого человека - воспитанного в гуманистической традиции, в представлениях о том, что преступление и наказание спаяны всегда, - и интересно посадить на семь лет за то, чего он не совершал. Причем по самому простому и популярному обвинению, по двести двадцать восьмой (статья 228 Уголовного кодекса РФ «Незаконные приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка наркотических средств». - Прим. ред. ). И пускай он приложит литературу Серебряного века, пускай приложит романо-германскую группу к зоне и жизни после зоны. Из горнил в ледяную воду. Так закалялась сталь? И выходит такой человек-Россия: наполовину думающий на фене, наполовину - бабелевским языком.

- Значительная часть романа - переписка в мессенджерах и по почте - оформлена как обычные диалоги. Вы специально не стали как-то графически ее выделять - как это зачастую делают современные западные писатели?

- На бумаге смайлики выглядят убого, эмодзи - ублюдочно. Не приживаются. Зачем? Чтобы выросший на смартфонах читатель смелей брал бумагу в руки? Да ну. Куда интересней отшелушить их и дать простым диалогом: получится?

В связи с «Текстом» многие вспоминают «маленького человека» русской литературы и чувствительных убийц Достоевского. Насколько важна для вас эта традиция, восходящая к Самсону Вырину и Родиону Раскольникову?

Я никогда не считал себя русским писателем: хотел быть гражданином мира, рос на западной прозе, а нашу классику получал рыбьим жиром в школе, как все. Но вот европейцы, азиаты читают в переводах мои книжки и говорят - типичная русская литература, продолжение традиций. Может, это в крови где-то. Антитела, которые образуются от такой этой нашей жизни. Как сказал : «Немцы делают вещи - мы … [фигачим] трагизм».

- Ваш роман написан сухим, поджарым языком несколько лимоновского извода. Можно ли сказать, что щи, остывающие на лобненской кухне Ильи, разлиты из той же кастрюли, что стоит на нью-йоркской плите у Эдички?

Лимонова читал в школе, как только его выпустили у нас: мои родители дружили с первым его российским издателем. Порно ему дается хорошо - ради этого и читал. Лучше, чем политика. Он вообще фальшивомонетчик. Им вдохновляться? Нет, спасибо. Я - Бабелем, Платоновым. Теми, кто ковал новояз. Вдохновляться надо недостижимым. Нынешнее время тоже новояза требует: наше сегодняшнее вписывать в наше извечное. Англицизмы и мемы скрещивать с лагерным жаргоном и ранней советской прозой. Кому это еще доверить как не филологу?

- «Текст» среди прочего - роман о технозависимости. Как строятся ваши собственные отношения с электроникой? Делаете ли вы наброски в телефоне или пользуетесь записной книжкой?

Ну я, конечно, совершенно зависим. У меня два телефона, залипаю в них по-македонски. Карусель из фейсбука, почты и инстаграма, вечно в ожидании сообщений. Свои соцсети веду сам и сам везде заводил себе аккаунт. Когда полковнику никто не пишет, читаю новости. Фокус внимания сократился до одной минуты. Писать на бумаге разучился. Рука устает от ручки уже к концу предложения, буквы в пляс, зато владею слепой машинописью и не глядя набираю сообщения на айфоне, не отрываясь от руля. Все время пытаюсь сфотографировать счастье или хотя бы восторг. Вместо воспоминаний держу в голове альбомы из айфона. Отказался от эрудиции в пользу «Википедии». Типичный представитель.

Первый (2005) роман Глуховского: пережившие ядерную войну земляне ютятся в московском метрополитене. Переведен на 37 языков, совокупный тираж -  1 000  000 экземпляров.

1 из 7

Продолжение постапокалиптической саги. Самая популярная русская книга 2009 года, обошедшая по тиражам Акунина, Улицкую и Минаева.

3 из 7

Собрание (2010) короткой, «реалистичной», прозы Глуховского - про водку с нанороботами, коррупцию и поиски национальной идеи.

4 из 7

В Европе XXV века изобретают вакцину от старения: человечество может позволить ее себе, если откажется от деторождения. Изначально «Будущее» (2013) публиковалось во ВКонтакте.

5 из 7

Финал (2015) подземного цикла, выросший из работы Глуховского над компьютерной игрой «Metro: Last Light». Лауреат премии «Ozon.ru Online Awards» в номинации «Лучшая художественная книга».

6 из 7

Свежий (2017) роман Глуховского, обласканный ведущими литературными критиками страны.

7 из 7

Ваша книга маркирована сегодняшним днем: роман фонит Трампом, Росгвардией и другими приметами времени. Насколько универсальна рассказанная вами история о произволе и унижении? Это неизбывные черты русской жизни?

Мне нужен был текст о сегодняшнем дне. Городской роман. Мне казалось, что все, что я читаю из русского, совершенно несовременно. Хотелось такую коробку с гвоздями сделать: чтобы в каждую из главных сегодняшних тем забить по гвоздю.

Некоторые сегодняшние темы - это темы извечные. Бесправие обычного человека перед системой. Система правления и управления, построенная на оболванивании и запугивании. Умение власти вовлекать в себя, магнитить к себе самых беспринципных. И ее способность прокажать оказавшихся в ней идеалистов, заражать их цинизмом и лицемерием.

Но есть и кое-что свежее. Распад правды. Развал системы координат, в которой есть добро и зло. Гниение христианской этики, основанной на смирении. Обуяние церкви бесами власти. Торжество силы. Кто нами сегодня правит, кто главный ньюсмейкер в политике и в бизнесе, а теперь еще и в искусстве, и в духовности? Прокуратура. Следственный комитет. ФСБ. Силовики. Люди, наделенные силой и, кроме силы, ни во что не верящие.

Хотя, может, и это извечное, а просто кажется новым. Просто каждому поколению приходится самому пробираться через вранье, самому развенчивать мифы. Самому покушаться на тех, кто эти мифы охраняет, потому что через них охраняет свою власть.

Существенную роль в романе играет «народная» 228-я статья, которую инкриминируют ни в чем не повинному главному герою и по которой в стране сидят почти 150 тысяч человек. Вам близка идея легализации наркотиков - частичной или полной?

Я за легализацию легких наркотиков, проституции и игорного бизнеса. Все равно все виды человеческих пороков крышуют спецслужбы. Просто вместо нормальных налогов, на которые мы могли бы переложить наконец плитку на Тверской, маржа идет на строительство частных замков в Крыму.

В интервью вы говорили о том, что ваш самый известный цикл «Метро» не в последнюю очередь разоблачение совка, человека советской формации, не желающего выходить на поверхность. Видите ли вы в современной России другие - в первую очередь типологически - фигуры, которые стремятся, фигурально выражаясь, сойти с кольцевой?

Мне кажется, все поколение тридцатилетних уже другое. Двадцатилетние - вообще инопланетяне. Все, кто занимается своим делом, - другие. Они хотели бы в будущее, но в будущее их не пустят. Власть стареет, седеет, лысеет. Власть хочет назад, в совок, во времена своей юности. Будущее страшит ее: как любой пенсионер, президент не хочет приспосабливаться к изменяющемуся миру, он требует, чтобы мир вернулся в привычное ему состояние, и обижается, когда мир отказывается. Почему тогда среди молодежи много сталинистов, спросите? Сталин для них - символ империи. Образ империи - компенсация возрастных комплексов. Они хотят почувствовать уважение к себе. В нынешней России это невозможно. В Америке подростки, мечтая о сверхспособностях, которые заставили бы сверстников их уважать, а хулиганов - бояться, дрочат на супергероев, а у нас в стране - на Сталина. Сталин - это русский Человек-паук.

Политические пертурбации 2010-х затронули большинство российских писателей: одни стали видными оппозиционерами, другие формируют собственные боевые подразделения, а третьи предпочитают находиться над схваткой. Какое место в этой общественно-литературной диспозиции занимаете вы?

Политика растлевает. Власть - дыхание Сатаны. Писатели, которые идут к власти, чтобы предложить ей свое умение заговаривать народ ради денег, продают душу. Писатели, которые думают, что смогут заговорить саму власть, воспитать ее своими нравоучениями - и для этого подбирающиеся к ней поближе, - идиоты. Как только они там откроют рот, им сразу вложат туда хлеб и причастят их. Посмотрите-ка на режиссеров, которые стали депутатами: все пустоглазые. Какая, казалось бы, у депутатов власть? А душу - вынь да положь. Не, в политику лезть - гиблое дело. Писатель в России должен просто говорить правду, называть вещи своими именами. Больше некому.

В числе повлиявших на вас отечественных прозаиков - носители очень разных взглядов: Бабель и Булгаков, Платонов и Шаламов. Важно ли для вас, какую политическую позицию занимает автор? Может ли вам понравиться книга, написанная с не близких вам позиций?

Тут немного другое скорее. Важно, искренен ли автор. Если человек - убежденный коммунист, настоящий, идеалистического толка, - интересно послушать и почитать. Если истовый имперец - тоже послушаем. А если ты просто оппортунист и фальшивомонетчик, который сам не верит в то, что говорит, кривляка, пропагандист - мне брезгливо. Тут и силой таланта восхищаться нельзя - лицемерие все заслоняет.

После выхода нового романа о вас - с некоторой оторопью - стали писать как о серьезном авторе, «преодолевшем» свои ранние жанровые вещи. Верите ли вы в эту будто бы неразрешимую дихотомию - «развлекательная беллетристика» против «серьезной литературы»?

Ну «Текст» на самом деле кардинально ничем от «Будущего» или «Метро 2035» не отличается. Оторопь у тех, кто просто фантастикой брезгует. Да кто вообще придумал жанры? В них дико тесно. Хочется смешивать их, нарушать, не хочется делать никаких судьбоносных выборов раз и навсегда: или ты в фантастике, или в триллере, или в «настоящей литературе». Почему нельзя писать триллер как серьезную прозу? Кто сказал, что фантастика должна развлекать и отвлекать? Почему современная проза должна быть бессюжетной и скучной? Литература, вообще-то, может давать совершенную свободу - у литературы нулевой бюджет, на книгу не надо просить денег у Минкульта, не надо утверждать сюжет у продюсеров, не надо переживать из-за рейтингов. Надо этим пользоваться! Но нет. Писатели боятся издателей, издатели боятся читателей. Читатель, если писателя за какую-то книгу полюбит, дальше просит только добавки. Его удивлять нельзя - у него несварение может случиться. Так считают издатели. Я вот решил проверить на своей шкуре.

В начале 2000-х вы были одним из пионеров онлайн-самиздата: «Метро 2033» читали в первую очередь в интернете. Как вы оцениваете перспективы сетевой литературы сегодня? Может ли «новый самиздат» всерьез соперничать с более традиционными издательскими институциями?

Может, конечно. Он только страдает от отсутствия редактуры. Редактура и маркетинг - вот две единственные полезные функции издательства. Самому себя продавать неловко, а править - рука не поднимается.

В марте прошлого года вы подтвердили, что экранизацией «Метро» займутся в Голливуде: к проекту прикреплены продюсеры «Социальной сети» и «Города грехов». Что происходит с картиной сейчас?

Сейчас режиссера ищут. Вот Дарабонту показывали, ему все понравилось, книгу прочел, игру прошел, но не смог придумать режиссерский take и плюнул.

Еще один международный проект, в котором вы участвовали, - создание либретто к опере «Три астронавта» по рассказу Умберто Эко. Закончена ли она? Когда ее можно будет услышать?

Либретто закончено, но музыка еще не готова. Затянулась работа композиторов, а пока их ждали, скончались оба автора изначального произведения - и , и Эудженио Карми. С Карми я успел познакомиться, был у него на семейном ужине в Милане, а Эко, поклонником которого я всегда был, оказался тогда в больнице - и не сложилось. Теперь создателям оперы надо выяснять отношения с его наследниками, агентами. Хочется верить в лучшее, в общем.

Ваши читатели отметили переход к условно «реалистическому» письму еще на сборнике «Рассказы о родине». Не хотите ли вы в будущем вернуться к малой форме? Что вообще более чутко к быстро меняющимся временам - написанный по случаю рассказ или веский, фундаментальный роман?

Мне нравилось писать рассказы. Роман, конечно, чугунная вещь, тяжелая, литая, пушечное ядро, может голову оторвать. В роман больше времени помещается. А рассказ - дробинка. Но если в сборнике их правильно друг к другу подобрать, мозаикой, тоже можно хорошей убойной силы добиться. И потом, рассказ всегда миниатюрная работа, художественная резка по рисовому зерну. В нем лишнему нет места, он в свои несколько страниц должен поместить целый мир с живыми людьми. Я до «Метро 2033» писал рассказы - на первом курсе, на втором. Такие, в духе Кортасара. Где-то они болтаются в сети. Так что, может, и снова рассказы будут. И романы: магический реализм на русской почве и заполярный хоррор. И пьесы. И киносценарии. Все будет. Просьба пристегнуть ремни.

Из интервью писателя Дмитрия Глуховского интернет-изданию Sobesednik.ru.

Известно, что прадед ваш дружил с личным врачом Сталина, а вы, отучившись на журналиста-международника в Израиле, работали на Russia Today, входили в кремлевский пул, а потом раз - и оппозиция. Почему такой поворот?

Ну это не мой поворот, а Путина. Вы, может, подзабыли, но в нулевые мы собирались становиться цивилизованным европейским государством, стремились в будущее, а не в прошлое. И RT изначально создавался, чтобы показать Западу, что со свободой слова у нас все в порядке. Так что за все годы работы на канале как-то особенно кривить душой мне не приходилось: достаточно было оставаться непредвзятым, уравновешивать прокремлевскую информацию антикремлевской. В пуле самое интересное заключалось в развенчании волшебства: ничего особенного в кремлевских обитателях нет. На трон, наверное, кого угодно можно посадить - и шестеренки продолжат крутиться. Боялись, что после смерти Сталина все рухнет - но не рухнуло ничего, и при Хрущеве жилось куда лучше. Что уж говорить про лидеров новой России. Что касается моей оппозиционности… Сегодня я стою на тех же рельсах, на которых стоял и десять лет назад, собственно. А вот перрон отъехал в неизвестном направлении. За это время мы превратились в авторитарное полицейское государство, у нас запретили общественно-политическую жизнь, душат интернет, посадили на строгий ошейник, прикормили или физически устранили всю оппозицию, телевизор взбесился и брызжет ядом, мы рассорились и с СНГ, и с Западом. Ехали в Европу, приехали на Колыму. Пора перестать притворяться.

Дмитрий Глуховский. Фото: Алена Позевалова, www.om1.ru

Вы стараетесь не оставлять следов? Или это уже бесполезно, потому что Большой Брат уже всех посчитал? Как Big Data меняет нас? Следует ли бояться поисковиков, соцсетей и собственных смартфонов?

Мне кажется, сопротивление бесполезно. Если спецслужбы заинтересуются кем-то всерьез, способа скрыть себя от них нет. Телефоны взламываются, компьютеры взламываются, в любой гаджет можно установить прослушку, можно подглядывать за человеком через веб-камеру, можно знать, какое порно он смотрит, с кем кому изменяет, узнать всю его деловую подноготную. Людей тревожит, что им теперь сложней лицемерить, но приводит это только к тому, что они перестают скрывать свою настоящую сущность. Когда сбора компромата нельзя избежать, нужно признать за собой человеческие слабости, и это сделает тебя неуязвимым. Думаешь, ты один смотришь порно? Да все девушки его сегодня смотрят. Думаешь, у одного тебя любовница? Да из мира вообще моногамия исчезла. Но это не значит, что исчезла любовь. Нам просто пора перестать притворяться кем-то еще, пора становиться самими собой. Во все времена государство и церковь старались взять под контроль нашу личную жизнь, ограничить ее множеством запретов, объявить извращением любые формы сексуального поведения, кроме направленных непосредственно на деторождение. Заставить людей чувствовать себя виноватыми. На ком вина - тот послушен, тот не спорит с властью, тот или подыгрывает ей, или сидит тихонечко и не вякает. Только в этом и заключается весь смысл так называемой борьбы за нравственность. Я вообще убежден, что чем яростней политик или религиозный деятель борется за нравственность, тем он сам порочней. Хотите оставаться у них под колпаком - сидите в шкафу, бойтесь разоблачения, которое в мире соцсетей и больших данных все равно неизбежно. Будьте собой и будьте свободны.

- Считаете ли вы Сноудена последним романтиком Земли?

Сноуден - романтик? Не знаю. Но дело он сделал большое и нужное, в интересах гражданского общества во всем мире. Трагично, конечно, что в итоге он оказался в наших когтистых лапах, из которых все, что он декламирует, звучит куда менее убедительно. Но это не так печально, как быть Ассанжем и куковать в посольстве Эквадора.

Знакомы ли вы с Павлом Дуровым? Говорят, его Telegram самый недоступный для спецслужб, которым Дуров после отъема «В контакте» отказывает во взаимности.

Мне случилось как-то раз с ним общаться лично. «В контакте» у него отобрали, потому что Дуров - джокер, непредсказуемый игрок, у которого к тому же слишком большие для менеджера амбиции и собственная идеология. Такому человеку нельзя оставлять контроль над самым мощным в стране СМИ, которым является «ВК». Дальше - дело техники. Что касается Telegram, мне приходилось слышать разные мнения насчет его надежности. Думаю, при большом желании переписку конкретного человека можно взломать. В любом случае он надежней, чем любой русский мессенджер и чем белорусский Viber, о котором знающие люди говорили мне, что у него сервера на Лубянке стоят.

Несмотря на тотальную прозрачность и систему распознавания лиц, людям запрещают собираться на улице. Чего боятся?

Власть эффективна в своей заботе о купировании угроз. Угроз себе в первую очередь. Сначала была кастрирована парламентская оппозиция, и теперь ЛДПР, «Справедливая Россия» и КПРФ - это просто подотделы партии власти, жирные сонные коты. Потом олигархов высекли и привели к присяге. У губернаторов зубы повырывали. Осталось зачистить улицу - воплощение кошмара со времен Майдана. Ради этого выдумали тьму бессмысленных пионерий, от «Молодой гвардии» до «Наших», и согнали туда бездельников и юных приспособленцев. Потом стали прикармливать футбольных фанатов и байкеров, казаков и просто каких-то головорезов, придумали Росгвардию и дали ей право стрелять в толпу, в женщин и в несовершеннолетних, напринимали тьму репрессивных законов, устроили показательные суды и начали атаку на интернет. Боятся люди во власти только одного: потерять ее. Нет ведь идиотов в нашей стране, которые считают, что выборы у нас настоящие? Ну вот и политики, которых мы якобы выбираем, прекрасно знают им цену. Несмотря на всю королевскую рать - ОМОН и Росгвардию, на непрекращающуюся пропаганду по ТВ, на батальоны политтехнологов, которые наняты, чтобы помогать власти дурить народ и держать его в узде, - эти люди чувствуют большую неуверенность в себе и не верят в искренность восьмидесяти шести процентов.

- Как думаете, результат выборов точно предопределен? Или все может вдруг встать на уши?

Путин будет избираться, Навального не пустят, коммунисты и жириновцы встанут на четвереньки в своем привычном ритуале покорности, Путина выберут открепленные таджики и кавказские бюджетники с результатом в 75%. Путин будет у власти, пока не умрет от старости. Мы превратимся в уютную среднеазиатскую монархию. Это и есть настоящая стабильность.

То есть всё по-старому, но с новыми технологиями? Стоит ли ждать в таком случае, что наш президент перед выборами заведет себе, к примеру, канал на YouTube?

Зачем YouTube человеку, который уже завел себе несколько каналов на центральном телевидении? Для школьников он все равно дед. За Путина будут голосовать телезрители.

Но телевизор-то вроде уже умер, закатанный в асфальт интернетом, - и нормального человека это должно радовать.

Телевизор никуда не умирал, он живее всех живых. Мы через телевизор возлюбили Крым, передумали осуждать власть за воровство, мы через него с Украиной три года воюем. Телевизор умеет нечто такое, чего интернет делать так и не научился: ковать мифологию, создавать целые воображаемые миры и переселять в них народы Российской Федерации. И народ можно понять: у нас такая страшная история и такая унылая реальность, что сбежать из них в миф о поднимающейся с колен великой империи нам сам бог велел.

Ну а блогеры, затмившие писателей в сердцах власть имущих - мы с этого начали, - это разве не принципиально новое?

Всем этим каналам уже несколько лет вообще-то. Это администрация президента их только что заметила - поскольку на митинге 26 марта была замечена какая-то школота. И вот теперь нужно срочно приручать школоту, потому что вдруг царя свергнет она. Давайте найдем школьного Мамонтова и школьного Соловьева, подкупим их, как взрослых Соловьева и Мамонтова, деньгами и ощущением избранности, помассируем им их чувство собственного величия - и пускай Саша Спилберг и Ивангай наденут футболочки с патриотическими принтами и сделают два разу «ку». Тогда, ясное дело, и школота следом за ними отречется от диавола и не вздумает больше шляться на митинги. И правильно - нечего Росгвардию искушать.

Все ваши предыдущие романы были про будущее, а новый рассказывает о настоящем времени. Почему вы решили изменить подход?

Потому что настоящее стало интересным. Лет восемь назад, когда я писал "Метро 2034", настоящее было скучным, к тому же нам тогда казалось, что не к чему придраться. Это было время медведевской модернизации. Казалось, что протестная политическая деятельность сошла на нет, потому что Медведев перехватил протестную повестку. Он ведь говорил очень правильные вещи, другой вопрос, что то, что он делал, никак не было связано с тем, что он говорил…

Но в последние 2–3 года официальная повестка стала настолько мракобесна, что теперь очень интересно жить, смотреть, как система делает шаги к тому, чтобы все покатилось в тартарары. Можно наблюдать, как на государственном уровне моделируется фашизм. Мы ведь с вами не жили в период становления тоталитарного режима или даже симуляции такого становления.

Вы полагаете, что идет становление фашизма? Или что происходит симуляция его становления?

В определенные моменты начинает казаться, что все очень даже всерьез. До некоторого времени это был постмодерн, пародирование людоедских практик первой половины ХХ века, в том числе и телевизионное пародирование. Телевидение используется для достижения виртуального эффекта - вместо того, чтобы заниматься реальностью. Зовешь статистов, казаков и отпускников, с их помощью что–то изображаешь, потом при помощи телеканалов и ток–шоу тиражируешь это на всю страну и создаешь "впечатление того, что". Создаешь впечатление становления тоталитарного государства - для того, чтобы задавить протест. Создаешь впечатление абсолютного путинского большинства - для того, чтобы переломить всех колеблющихся. Или (при ) создаешь впечатление либерализации - для того, чтобы успокоить людей, которым не терпится в будущее.

Это напоминает тезисы Ги Дебора об "обществе спектакля". Но почему, как вы полагаете, действующие власти не стремятся разработать настоящую идеологию, а не просто "сделать вид, что"? Нет запроса? Нет способностей? Нет интереса?

Это люди сугубо цинические и очень прагматические. И у меня есть ощущение, что они совершенно ненасытны, просто Тимы Тайлеры какие–то. Видимо, их детство было настолько голодным, что им никак не удается наесться. Они все в себя запихивают и переварить не могут, но и наесться - тоже.

Это трагическая ситуация: у власти в стране находятся люди, совершенно не являющиеся государственными деятелями. Конечно, коммерсанты не могут править страной, но не могут этого делать и спецагенты. В Риме приход преторианцев к власти знаменовал наступление "последних времен" и предраспадное состояние. Преторианцы прекрасно предотвращают заговоры, охраняют императора, ловят злодеев, но при этом не обладают стратегическим мышлением. Они действуют как охранники. Власть в нашей стране поделена между охранниками и коммерсантами.

Коммерсанты относятся к государству, в котором живет народ, как к коммерческой корпорации, которой надо управлять, извлекая из нее личную прибыль, не думая об интересах народа. Народ для них - это в значительной степени обременение к территории. Они приобрели "квартиру с обременением", с бабушкой, которая там живет, и, пока она не преставилась, с квартирой ничего сделать нельзя. Квартира эта называется "Российская Федерация". Вроде бы существует некий социальный контракт и нельзя помочь бабушке умереть, но и никакого интереса ей помогать тоже нет. Надо просто ждать, пока она окочурится.

Создается впечатление, что люди находятся не на своем месте. Тем не менее они на этом месте очень хорошо закрепились. Но единственная задача, которую они решают, - это задача своего дальнейшего пребывания у власти. Они не пытаются сделать стране лучше. Они хотят имитировать вставание с колен, имитировать возрождение России в статусе великой державы, имитировать конфронтацию с Западом, имитировать модернизацию и так далее. У любого "государственного проекта" всегда обнаруживается конкретный бенефициар, чаще всего из числа друзей детства .

Вам интересна их логика или то, как это отражается на обществе?

Мне интересна реакция населения. Я ведь тоже не наследник какого–нибудь номенклатурного деятеля, которого с детства приобщали к секретам управления массами. Я, как представитель плебса, прохожу путь от состояния одного из голов поголовья скота и постепенно с помощью знакомых и собственного интереса начинаю разбираться в том, что находится за этой завесой пропаганды и полуправды.

И какова, по–вашему, реакция со стороны общества? Одобрение? Сопротивление? Равнодушие?

Сначала население просто выживало. Потом ему дали поесть, и оно этому очень обрадовалось, потому что ему давненько не давали поесть. Также ему разрешили иметь жилье, машину и выезжать за рубеж. И этого хватило на 10 лет. Как только эти вентили - зарубежные поездки, жилье, еда - начали завинчивать, потребовалось на что–нибудь отвлечь население. Превентивно имитировав осаду нашей крепости западными силами мрака и тьмы, мы сами инициировали все эти кризисы.

То есть некоторое время людям было не до этого. Пока рос уровень благосостояния, работала мифологема о том, что мы никогда не жили так хорошо, как сейчас. Какая, мол, разница, сколько они воруют, если они воруют не из нашего кармана. И до поры до времени воровали действительно не из нашего кармана - если не считать некоторые отдельные истории вроде дела Магнитского. Но все остальные деньги воровались напрямую из недр, к которым народ никогда не имел никакого отношения или доступа. А вот в тот момент, когда они стали залезать людям в карман (потому что ресурсных денег перестало хватать), население начало приходить в движение.

Власть смоделировала конфликт с Западом, который позволил ей отвлечь внимание людей с внутренних проблем и переключить его на внешние, а заодно и объяснила все наши беды зловредным внешним воздействием. К тому же они получили возможность сказать, что, поскольку мы находимся в осажденной крепости, надо искать предателей внутри. Эта логика работает безупречно, и они ее применили. В этом плане в администрации президента на уровне менеджмента сидят неглупые люди. Думаю, что там обсуждались разные сценарии, и этот был выбран потому, что он уже неоднократно успешно применялся в самых разных странах.

А какой была бы реакция общества, если бы идеологию предложили всерьез? Если бы предложили по–настоящему строить империю с альтернативной Западу картиной мира, системой ценностей и путем развития?

До крымских событий я всегда говорил, что у нас страна идеологического похмелья. 75 лет нам рассказывали о построении рая на земле и списывали на это все наши трудности и страдания. Потом власти нам вдруг сказали, что все это не так, что все, что они нам говорили про построение коммунизма, можно забыть, и посоветовали идти и заниматься своими частными делами, жить как хотим.

У них тоже в тот момент были важные дела по распилу и распределению социалистического хозяйства. На десять с лишним лет государство самоустранилось из идеологической сферы. Оно стало как будто бы государством технократов, которые не интересуются никакой идеологией. Да и население в те годы на любую попытку снова привить какую–нибудь идеологию реагировало бы с большим скепсисом и отвращением.

Но наступил другой момент. Согласно пирамиде Маслоу, сначала нация обеспечила вопрос с безопасностью (в Чечне), потом поела - и ей захотелось самоуважения. А самоуважение для нас - это возвращение статуса империи. Империя - это мощная и не исключительно русская идея. О возвращении имперского статуса так или иначе мечтает любая бывшая империя. Это касается даже, например, Венгрии, не говоря уже о Великобритании.

Поэтому меня перестало удивлять, как одни и те же люди могут впадать в благоговение при мыслях и о Николае II, и о Сталине. Они, казалось бы, противоположности, но в действительности никакого противоречия нет. И царская Россия, и сталинский Союз были империями.

Когда подростки говорят, что они любят Сталина, то очевидно, что дело не в Сталине, о котором они ничего не знают. Они знают про усы и про "всех расстрелять". Сталин - это мем. К конкретной исторической личности он имеет очень мало отношения.

Точно так же и Николай II - мем и символ империи. Люди просто хотят империю.

Так все–таки хотят?

Безусловно. И глупо их в этом упрекать, мы были великой державой, которая десятилетиями наводила страх и ужас на соседей, и нас это вполне устраивало. Считалось необязательным, чтобы нас уважали, как уважают, к примеру, Японию.

Есть ли способ совместить жизнь в империи с полноценными гражданскими правами?

Да, такие империи бывают. Соединенные Штаты Америки - именно такая империя. Внутри страны она демократична и дает людям свободы, а снаружи ведет себя как империя. Мне кажется, и мы вполне могли бы быть такой империей. Мы хотели бы жить в стране, где человек свободен, а его права защищены.

Думаю, люди чувствуют себя очень незащищенными. И запрос на величие державы - это сублимация: вместо решения вопрос о личной незащищенности переносится на более высокий уровень. Меня, может, никто не уважает, зато мою страну уважают все. Я - муравей, но вместе, как термитник, мы можем сожрать кого угодно. 86% граждан готовы под этим подписаться. Именно поэтому им нравятся танковые парады на Красной площади и российский флаг над Севастополем. Они соотносят себя с этими танками и считают, что боятся лично их.

Думаю, что мы хотели бы жить в стране, где можно в случае необходимости найти управу на незаконные действия полиции, где с помощью выборов можно убрать хотя бы мэра, а то и президента. Хотя президент у нас - это скорее символ, чем человек, физическое лицо. Именно поэтому никто не спрашивает, с кем он крестит детей в прямом смысле этого слова. Его округлые заявления и цитаты нравятся нам именно потому, что он по большому счету тоже мем. В общем, американская цивилизационная модель могла бы быть нам близка. В том числе поэтому мы себя все время с ними сравниваем. Они - конкурирующий проект.

Мой опыт жизни в Европе говорит о том, что русским проще найти общий язык с американцами, чем с европейцами. У вас не было такого ощущения?

Я могу с этим согласиться. Американцы более разухабистые, так же, как мы. И они довольно душевные люди, в то время как европейцы достаточно зажаты и закомплексованы, это связано с их историей. У европейцев намного больше табуированных тем, в Америке это по большому счету только политкорректность. Не трогай черных и геев и говори все что угодно.

К тому же они, как и мы, - это плавильный котел, мультиэтническая история. У нас это происходит при доминировании русских. У них англосаксы, сформировав культуру и политическую систему, сейчас отступили на второй план. Поэтому нам с ними проще, к тому же они - тоже империя. Та самая либеральная империя, о которой рассуждал еще Сурков.

Мне непонятно, почему их модель не может работать у нас. Зачем нам это угнетение частной инициативы, одурманивание, подкармливание и запугивание - четыре кита, на которых у нас держится властная система. Может быть, разница именно в этом, в том, как люди оказались у власти. Люди, пришедшие к власти в США, - это меритократия. Даже если ты - ставленник Ротшильдов, ты должен себя доказать. А у нас у власти оказались очень случайные люди.

Один из главных в последнее время сюжетов на тему "власть и искусство" - битва авторов "Матильды" с депутатом Поклонской. Согласны ли вы с тем, что это ее частная инициатива, или за этим есть что–то еще?

Такие персонажи, как Поклонская, полезны для власти. Они обозначают консервативный тренд. Люди во власти - в основном прагматики. Не говоря уже о том, что они чекисты, подвергшиеся профессиональной деформации - "кругом враги", "людьми можно манипулировать", "на каждого можно найти компромат".

Здесь как в ток–шоу. Надо позвать одного взвешенного человека, восемь оголтелых империалистов, одного маргинального демократа, желательно еврея, и какого–нибудь карикатурного украинца или американца. Эти последние будут мальчиками для битья, оголтелые будут брызгать слюной, и условный "Соловьев" (продавший душу дьяволу, но исключительно талантливый демагог), как будто бы модерируя эту дискуссию, повернет чашу так, что голосование с убедительным перевесом выиграет единственный взвешенный человек. Так устроено управление общественным мнением. Поклонская в определенном смысле выступает в общенациональном ток–шоу. Есть некоторое количество спикеров - Чаплин, Поклонская, Железняк. Это ток–шоу задает общенациональную повестку дня.

В какой степени модерируется это ток–шоу, в какой степени оно управляемо?

Есть управление внутренней политики администрации президента России, оно занимается именно модерированием, работой с лидерами общественного мнения. Также там есть разного рода экспертные институты, разрабатывающие и предлагающие те или иные повестки.

Другое дело, что весь этот менеджмент сводится к ситуативному реагированию и к отвлечению внимания. По большому счету все это лишь гигантская дым–машина, которая не разрабатывает стратегию развития страны, а вырабатывает дымовую завесу. Стратегического мышления там ни у кого нет, есть только тактическое реагирование. Запад нам вот так, а мы им - вот так. Навальный вот это, а мы ему - вот это.

У этих людей нет проекта для страны. Они оказались во главе великой державы с очень драматической и кровавой историей. И они ощущают себя не на своем месте. Масштаб не соответствует роли. Эти люди, от Якунина до Медведева, - это люди из местного кооператива, которые вдруг встали во главе государства.

Вы начали наш разговор с того, что настоящее стало интересным. Вы бы предпочли, чтобы оно таким и осталось, чтобы было о чем писать, или все–таки лучше, чтобы стало немножко скучнее?

Мне как наблюдателю и писателю, конечно, очень интересно. Хотя, скажем, и 2000–е были интересными, будучи вместе с тем и сытными. Мы начинаем это понимать только теперь. Тогда у людей немножко кружилась голова, казалось, что каждый следующий день будет лучше предыдущего. Теперь есть противоположное ощущение - что каждый следующий день будет хуже. И все же меня как наблюдателя сегодняшняя Россия завораживает.

Выделите фрагмент с текстом ошибки и нажмите Ctrl+Enter

Действия романов Дмитрия Глуховского обычно происходят в замкнутом пространстве. В легендарной трилогии это было метро, в «Сумерках» — арбатская квартира, сейчас смартфон. И каждый раз в этом пространстве возникает целая жизнь, которую вместе с автором проживают миллионы читателей. Только что вышедший «Текст», пожалуй, наиболее герметичен из всех, но при этом еще острее соприкасается с жизнью каждого, хотя герои романа исключительны по своей судьбе и положению. Освободившийся после семилетнего тюремного заключения все еще молодой человек, осужденный по подложному обвинению якобы за торговлю наркотиками, на самом деле из-за личного конфликта с оперативником ФСКН, освобождается с зоны в Соликамске, приезжает в Москву, узнает, что мать за два дня до этого умерла. И та жизнь, к которой он планировал вернуться, теперь невозможна. И он в состоянии аффекта убивает человека, который отправил его отсиживать эти семь лет. Забирает его смартфон, подбирает к нему пароль…

И на этом заканчивается Монте-Кристо и начинается история про то, как один человек живет за другого.

— Это первый роман, который написан совершенно в другом жанре, чем предыдущие. Когда вы за него брались, вы как-то формулировали себе задачу?

— Есть книги, которые вырастают из идеи, а есть книги, которые вырастают из героя. И эта книга выросла именно из героя. Накопились ощущения и мысли от происходящего со страной, и мне захотелось их передать через коллизии его жизни.

— А что именно вас волновало?

— Тут и те трансформации, которые затронули страну, особенно столицу, за последние семь лет, и распад этики, отмена представлений о добре и зле сверху и донизу общества, тут и тотальное проникновение тюремной культуры в обычную жизнь. Мне показалось, что сюжет про человека, семь лет отбывавшего срок, возвратившегося в Москву и проживающего жизнь за другого человека, может вобрать многие переживания.

— Ваш герой и по воспитанию, и по происхождению, и по занятиям полная вам противоположность. Откуда у вас понимание этой психологии и этого быта, включая тюремный?

— Не знаю, наверняка это кем-то лучше меня описано, но это мое личное открытие: то, что мы считаем уродливыми проявлениями личности (излишнюю агрессию, забитость и т.д.) — это просто ответ среде, который призван обеспечить выживаемость организма. Если у тебя родители бухают и бьют тебя, то ты вырастаешь вором и хулиганом, потому что иначе тебе в этой семье не выжить. Тебя это деформирует, ты становишься агрессивным, привыкаешь или подавлять других, или держать свое мнение при себе, и потом это складывается в модель поведения. Она призвана позволить тебе, как животному, адаптироваться к среде и выжить в ней. Любые воздействия приводят к трансформации. И если ты можешь себе представить эти воздействия, то можешь представить и как ведет себя человек, этим воздействиям подвергшийся. С другой стороны, если ты не ищешь подлинной фактуры для такой книги, то ничего не получится. И мою рукопись читали и действующие сотрудники силовых органов, и бывшие сотрудники ФСКН, и несколько отсидевших уголовников.. И я, прежде всего, спрашивал их про достоверность психологическую. Один сказал: «Вот прямо про меня написано».

— Одного из ваших главных героев воспитывает мать с принципами, второго — отец без принципов. Но и тот, и другой идут на преступления. Вы полагаете, что природные инстинкты, в данном случае жажда мести, сильнее воспитания?

— Из того что остается после прочтения книги и после ее написания, это, наверное, центральный вопрос. И это большое отношение имеет к тому, что происходит. Люди, принадлежащие к системе власти, а также люди, сотрудничающие с властью, помогающие ей существовать, придерживались этого поведения и раньше, но сейчас они начинают открыто провозглашать эти принципы. Идет полный отказ от представлений об этике. Представления о добре и зле больше не применяются. Это началось с первых лиц государства, которые открыто врут в камеру. Например, по поводу Крыма: сначала утверждают, что полуостров не будет присоединен, а две недели спустя он присоединяется, что там нет российских войск, потом признаются, что есть наш спецназ. Теперь Путин в интервью Оливеру Стоуну говорит, что у нас СМИ независимые от государства и что спецслужбы не читают переписку россиян. Это вообще курам на смех. А потом, всё признавая постфактум, улыбается и говорит, что это была такая индейская боевая хитрость и что это все оправданно. То есть опять цель оправдывает средства. И это не просто практикуется, но и проповедуется с самых верхних уровней.

— Если эту беспардонную ложь люди принимают и продолжают поддерживать власть, то, значит, им легче жить в розовых очках, не различая представлений о добре и зле. Президент просто учитывает и эксплуатирует народную психологию.

— То, что говорит Путин, — это право сильного. Я могу себе позволить, поэтому я себе позволяю. И дальше в том духе, что нет ни тьмы, ни света, все грязные, все замазаны, и на Западе они замазаны.

То, что происходило с предвыборной кампанией Трампа, было попыткой дискредитировать их избирательную систему. Трамп, эксцентричный, непредсказуемый, неуправляемый человек, не был нам особенно нужен. Нужно было доказать, что американская избирательная система настолько гнилая, что не допустит к власти человека, действительно популярного у народа. Элиты сплотятся в заговоре и не позволят ему победить. Нас к этому готовили всеми средствами. И когда он победил, это был сокрушительный сюрприз для всех.

— Старый прием: вместо того чтобы отмыться, пытаемся замазать других?

— Мы не пытаемся доказать, что мы лучше (это подразумевается), просто обращаем внимание на то, кто нас пытается учить, — люди, насквозь продажные, коррумпированные, беспринципные, да еще и гомосексуалисты встречаются. Нам пытаются навязать картину мира, в которой представления об элементарных этических категориях просто не работают.

И такой стандарт поведения задает первое лицо государства, не важно, играет ли он в пацана, играет ли он в пахана. И мы это ему спускаем, потому что он альфа-самец, потому что он царь, ему можно. Это спускается по пирамиде: бояре так же себя ведут, и своим холопам то же преподают, и дальше идет перевоспитание населения в духе полного пренебрежения к понятиям добра и зла. Можно все, если ты можешь. Можешь нагнуть других — нагибай, будь хищником, жри слабых.

— И в «Тексте» мы как раз сталкиваемся с представителем системы, которая разделяет эти убеждения.

— С наследственным причем представителем. Потому что этот оперативник ФСКН, которого убивает главный герой, мстя за потерянную молодость, он наследственный силовик. Папа у него милицейский генерал, замначальника управления кадрами по городу Москве в Министерстве внутренних дел. Он пристроил сынка на хлебное место, потому что была возможность пристроить. Мать не хотела, знала, что сын слабохарактерный, наглый, пройдоха и жук, но побоялась спорить с отцом. И дальше отец преподает сыну свои жизненные принципы. А принципы простые — жри тех, кого можешь сожрать, собирай компромат на тех, кого сожрать не можешь.

— Но это типичная спецслужбистская политика в отношении людей.

— Представление президента о людях очень предопределено его профессиональной формацией. Он вообще не верит в добродетель, по-моему. Он верит в то, что все люди порочны, беспринципны, что их надо или подкупать, или шантажировать. Он же вербовщик, и как вербовщик смотрит на нас. Он не признает даже теоретическое право руководствоваться другими критериями, быть неподкупными, например.

— Ну он неподкупных-то мало видит…

— Сейчас принципы действительно девальвировались, и люди не готовы за них ни сражаться, ни умирать.

— Но и у вас мать главного героя, воспитывавшая его в строгих понятиях о чести, когда он попадает в тюрьму, учит не высовываться, приспосабливаться и т.д. Получается, что жизнь действительно дороже принципов?

— Время такое, что жизнь дороже принципов. Подозреваю, что и всегда было такое. Мы же воспитывались на советском мифе, а что мы про это время знали? Люди, потребляющие массовую культуру, не так много знают про то, что действительно происходило на фронтах и в тылу, насколько люди были мотивированы патриотическими чувствами…

Убили семью фашисты, вот тут-то ты действительно не можешь через себя переступить, и тогда ты способен на какие-то героические действия. Не потому, что ты абстрактную Родину любишь или тем более какого-то Сталина, а потому что иначе жить не сможешь. Подлинные мотивации, они гораздо более личные. Тем более в стране, где большевики 20 лет устанавливали свою власть через кровопролитие и принуждение. Ну как такую Родину любить безоглядно? Как бы у тебя мозг ни был промыт пропагандой, но все равно есть же личные переживания, которые этому противоречат.

— Обратили внимание, что реконструкторы, заполнившие Москву в праздничные дни, все одеты в военное? С чем связана такая военизация сознания?

— Здесь два момента. Первый — это боязнь смотреть в будущее, возможно, чисто биологическая у людей послевоенного поколения. Они знают брежневский мир, знают мир перестройки, но уже плохо знают новый мир. Что ждет впереди? 10—15 лет более-менее активного умственного и физического труда? Президентский срок, который мы доживаем, это срок, где все повернуто исключительно назад, в прошлое.

— Ваш герой проживает чужую жизнь в смартфоне, как и сегодняшнее молодое поколение. И если он наблюдает жизнь другой семьи, то дети открывают в своих гаджетах другой мир, непохожий на тот, который видят, выныривая из виртуальной действительности. Может ли власть справиться с тем диссонансом, который все настойчивее звучит в их мозгу?

— Дети неизбежно победят, вопрос в том, успеет ли нынешняя власть их испортить. Смена поколений — исторический процесс, и мало кому удавалось трансформировать национальную ментальность за четыре года. Может быть, только Саакашвили, но он переламывал людей через колено. Идеи его реформистской деятельности по искоренению коррупции, власти «воров в законе» и т.д. дали возможность людям за четыре года переехать в другую страну. Впрочем, когда он ушел, все стало обратно зарастать в том же дремучем направлении.

В нашей ситуации все-таки придется ждать смены поколений, прихода людей с другой ментальностью. Сейчас даже в ФСБ такие имеются.

— Но среди 86 процентов, поддерживающих президента, явно много людей с новой ментальностью, а что толку?

— Запрос на ощущение себя принадлежным к сверхдержаве есть во всех слоях населения. У молодежи, особенно подростков, это накладывается на необходимость повысить собственную самооценку.

Человеку, не принадлежащему к административным органам или надзорным ведомствам, мало шансов ощутить необходимое самоуважение. Он живет в постоянном страхе столкновения с системой, он бесправен. Если тебя избил милиционер и тебе некому звонить, ты виноват. Если есть, кому из системы за тебя вступиться — судья, прокурор, хотя бы врач, кого-то прооперировавший, — тебе надо вытянуть человека из системы, чтобы себя защитить. Вот это наше принципиальное отличие от стран Запада, где есть элементарные правовые гарантии и где, если уж совсем жесткого конфликта интересов не происходит, ты защищен правилами и законами

— То есть происходит подмена — если нет возможности почувствовать уважение к себе, то приходится гордиться тем, что державу уважают…

— Иконизируя и канонизируя Сталина и Николая II, люди просто хотят сказать, что они часть империи. Я муравей, меня могут раздавить, переехать и сожрать, в том числе свои, но зато нас как муравейник боится весь лес, вся округа. Ощущение собственной ничтожности искупается ощущением принадлежности к какому-то сверхсуществу, наводящему страх на окрестности.. Отсюда желание вновь ощутить себя сверхдержавой. Такая сублимация уважения к себе, которого нам так не хватает.

И постоянное желание быть оцененными Западом (потому что мы закомплексованы как народ) тоже происходит из частной жизни. Пусть боятся не меня, потому что я в трениках и в майке-алкоголичке пью во дворе, а пусть боятся страну, к которой я принадлежу.

— И чем больше страна, тем больше уважения?

— У Бердяева в «Русской идее» сказано, что единственная национальная идея, которая здесь прижилась и оказалась универсальной, — это идея территориальной экспансии. Ареал обитания — очень ощутимое, измеримое, очень животное понятие. Не осознаваемое, а иррациональное и понятное базово. И важно, что, в отличие от насаждаемого православия, это надрелигиозная вещь. Я разговаривал с калмыками, они, с одной стороны, чувствуют себя нацменами, у них непростое отношение к русским, которых они презирают за слабость, за мягкость, за пьянство, но при этом испытывают гордость из-за того, что принадлежат к России. И когда Россия себя ведет угрожающе по отношению к соседям, им это доставляет удовольствие. Поэтому, когда мы громыхаем своими подкованными каблуками или гусеничными траками по площадям всяких маленьких европейских государств — 1956-й, 1968-й, 2008-й, — поднимается волна гордости в неискушенных душах.

— По-моему, вы переоцениваете всеобщее знание истории.

— Ну хорошо, они знают ее в каком-то мифологизированном ключе, в котором им СМИ подают под разговоры, что не все так однозначно в нашей драматичной истории. Берия ладно что душил гимнасток изнасилованных, но зато он создал атомную бомбу. Как будто одно каким-то образом может быть искуплено другим. Здесь истоки подросткового сталинизма. И поэтому Путин, позиционируя себя как крутой чувак, у них, конечно, находит какой-то отклик. Зря он Стоуну признался, что у него есть внуки. Путин дед — это шаг в сторону от молодых.

— Да для молодых вся эта повестка, которую обсуждают в телевизоре, — чистый отстой.

— В интернете уже сформирована культура, где все эти достижения — Крым, Донбасс, бесконечная война., купленные системные оппозиционеры, нанятые интеллигенты, думские, кастрированные коты — не очень актуальны и релевантны этим людям. Однако власть, чтобы и дальше рулить, начинает в этот мирок вторгаться, отбирать свободу. И это начинает их затрагивать.

— Власть не понимает, что тем самым роет себе яму?

— У нас пропорционально не так много молодежи. И я не думаю, что она сейчас может что-то сделать. Как в стране может произойти смена власти? Если ты даже захватишь Кремль, не говоря о Почтамте и вокзалах, пользы в этом не будет. Власть не в Кремле. Власть — в консенсусе элит. Смена власти происходит, наверное, когда дивизия Дзержинского откажется выдвигаться, когда военные начинают бухтеть, когда важные люди перестают подходить к телефонам, — вот в этот момент власть переходит к другим.

— Сейчас консенсус элит наблюдаете?

— Все люди, которые сейчас при больших деньгах, власти обязаны. И сейчас нет ни одного крупного игрока, способного бросить власти вызов; его немедленно сотрут в порошок. Скорее всего, он на это и не решится, потому что на него обязательно найдут тонны компромата.

— Но Навальный же решился.

— То, что один конкретный Навальный сумел взбудоражить какое-то количество молодежи по всей стране, в особенности в двух-трех крупных городах, — это начало тренда. Я не говорю, что сейчас школьники пойдут на амбразуру, своей невинной кровью обагрят штыки ОМОНа, и все перевернется. Париж 1968-го года, конечно, пошатнул де Голля, но мы не там, и мы не де Голль. У нас тотальный контроль над СМИ, мы можем сказать, что Навальный там детям наркотики раздает, ну и т.д. Однако если есть кровь молодых невинных людей, дальше идет развилка: либо проливший эту кровь теряет легитимность в глазах народа, либо он вынужден дальше навязывать свою легитимность, превращаясь в диктатора.

— Навальному это не грозит в обозримом будущем …

— …а Путин избегает превращения в диктатора, его устраивает относительно мягкий авторитарный режим, где оппозиция выдавливается, и только в редких случаях руками каких-то вассалов устраняется, и то непонятно, происходит это в результате намеков или по инициативе на местах. Ему, видимо, не надо, чтобы страна становилась диктатурой, ему все-таки хотелось бы быть признанным международным сообществом. Он не хочет ни роли Каддафи, ни роли Хусейна и даже более благополучного Ким Чен Ына, хотя мы можем существовать герметично, как уже делали. Все, скажем так, репрессии, происходили из страха потерять власть, были ответом на какие-то общественные колебания. Такой полутермидор, реакция на полуреволюцию, которая недослучилась в 2012 году. И реакция именно на растерянность, которая у властной элиты возникла, и попытка игрой мускулами навести порядок в своем лагере, а избыточностью этих мер запугать любых оппозиционеров.

— А он действительно верит, что весь мир не спит, не ест, только думает, как с нами справиться, или это тоже пропагандистская история?

— Тебя, по крайней мере, пять лет учат тому, что вокруг враги, все пытаются друг друга завербовать, всех надо подозревать.. Понимаете, в чем трагедия. На финальных этапах существования Римской империи к власти один за другим приходили командиры Преторианской гвардии, потому что у них был ресурс устранять настоящих императоров.. И это ни к чему хорошему не привело, власть их, хотя и была на какой-то момент абсолютной, но использовать во благо нации и империи они ее не смогли. Дело в том, что преторианцы, как и представители Комитета государственной безопасности, люди очень специальные, натасканные на поиск и устранение угроз власти.

Но политик профессиональный, способный провести грандиозные реформы в своей стране, направить ее по новому пути, — это совершенно другое качество. Петр Первый не спецслужбист, не кагэбэшник, Горбачев не спецслужбист и не кагэбэшник, и даже Ленин это не спецслужбист и не кагэбэшник. Это совершенно другой масштаб людей.

— Ну тогда Путин не виноват. Это люди, ставившие его на власть, не учли его профессиональные свойства.

— Мне кажется, он умеет говорить людям то, что они хотят от него слышать, и он манипулятор гениальный. Кроме того, прекрасный кадровик, окружил себя непробиваемой стеной людей, которые всем ему обязаны и во всем от него зависят. Он умеет защитить себя от всяких угроз.

— Это тактика. А в чем стратегия?

— А стратегии нет, и никогда не было. Консервация текущего положения, он управляет нами, как клерками в корпорации. Президент — не государственный деятель, он хитрый политик, все, что он делает, это решает проблему, как остаться у власти. Нет проекта для страны, и никогда не было. Придурочные разговоры о будущем при Медведеве придуманы были какими-то хипстерами не знаю для чего. Но нет проекта для страны, нет понимания того, кем мы должны стать, перестав быть Советским Союзом. Империя, хорошо. А что сделать для того, чтобы стать империей?

Фото: Влад Докшин / «Новая»

— Крым, например, присоединить.

— Ну нет. С обкакавшейся экономикой ты не можешь никакой Крым присоединять. Возьмите пример Дэн Сяопина — вот государственный деятель. Ты сначала вытащи страну из нищеты, дай людям возможность себя содержать и кормить, двигать свою жизнь к лучшему, и они двинут, как бурлаки на Волге, все это застрявшее на мели судно вперед. Но нет, средний класс для власти представляет опасность. Разговоры о поддержке бизнеса — это разговоры, для них бизнес — это просто подножный корм для силовиков. Опора идет на силовиков и на бюджетников, на людей, которые от государства зависят.

— Как выживать остальным? Тем, кто не собирается приспосабливаться к власти и не хочет сидеть на печи.

— Эпоха, когда можно было состояться, закончена, страна не будет развиваться при этом правлении. Президент боится инициировать перемены, возможно, думая, что не сможет оседлать поднявшуюся волну. Единственный его инициативный поступок был Крым. Точное попадание в имперскую ностальгию. Но с точки зрения развития страны шаг катастрофический. Мы в международной изоляции, иссякают ресурсы для модернизации, финансовые скрепы заменяются административными, выросло целое поколение, привыкшее не служить Отечеству, а относиться к нему как к ренте. Это уже не застой в крови, это гангрена. И боюсь, следующий президентский срок будет сроком дальнейшей деградации.

— Так что, уезжать?

— Ну, во-первых, не все хотят и могут уехать.

— Да нас там и не очень ждут.

— И китайцев не очень ждут, но китайцы повсюду. Я не могу призывать к эмиграции, я сам три раза эмигрировал, но в данный момент проживаю здесь. Это вопрос мотивации каждого. Когда Союз распался, мне было 12 лет, я отношусь к тому поколению людей, которые в развале «железного занавеса» видят возможности — ехать учиться, мир смотреть.

Почему надо делать выбор раз и навсегда — уехать из России или остаться и терпеть, играть в псевдопатриотические игры типа «Зарницы», зная, чем на самом деле промышляют люди, исповедующие такой патриотизм.

Понятие патриотизма — останься и страдай вместе со страной — навязываются людьми, дети которых давно уже в Лондоне и в Париже, как мы видим по их Инстаграмам. Мы в очередной раз соглашаемся играть в игры, которые нам навязывают. И просто надо от этого абстрагироваться и делать то, что для тебя хорошо.

Я не готов ни к революции призывать, ни к эмиграции. Ситуация в стране не такая отчаянная, чтобы был выбор — или бежать, или на баррикады. Все-таки Россия 2017 года не та, что сто лет назад, там положение было гораздо отчаяннее.

— Тем более, частную жизнь пока не запретили.

— Конечно, нынешний авторитаризм гораздо мудрее того, что был при Брежневе. Если ты чем-то своим занимаешься — занимайся, гомосексуалист — статьи за гомосексуализм нету, ну не проповедуй только, хочешь американскую музыку — пожалуйста, хочешь уехать учиться — езжай, хочешь эмигрировать — твое дело. Наоборот, пусть все активные уберутся поскорее, чем здесь сидеть и канючить, и страдают за границей от невозможности адаптироваться. Это такой авторитаризм с поправкой на все современные теории и учебники.

Катастрофы нет. Просто тренд неправильный. Ехали поездом в Европу, а ночью перецепили вагоны и поехали в направлении Колымы. Мы не на Колыме, но направление уже не европейское.

— Ваш герой, можно сказать, современный Петрарка. Как поэты позднего Ренессанса вдохновлялись недосягаемыми женщинами, так он ради платонической любви жертвует собой. Вы считаете любовь надежным убежищем от внешних невзгод?

— …В романе главный герой влюбляется вынужденно. Чтобы продержаться неделю, ему надо влезть в шкуру убитого, то есть в его телефон, и разобраться в хитросплетениях его жизни. В частности, в очень конфликтных отношениях с родителями, с женщиной, которую он пытался бросить и не смог бросить. И наш герой, Илья Горюнов, как часто бывает в жизни мужчины, влюбляется по картинке в телефоне. И через эту любовь у него начинается некая трансформация. Он узнает, что она беременна, и испытывает чувство вины за то, что лишил жизни отца будущего ребенка. И поэтому, когда узнает, что она собирается делать аборт, сплетает сложную интригу, чтобы удержать от этого, и отдает ей 50 тысяч рублей, с трудом добытые им для побега из страны.

— То есть спасает чужого ребенка ценой свой жизни.

— Он понимает, что все равно относится к миру мертвых, а она к миру живых. И ему все равно не уйти от ответственности, мать приучала думать, что за всем следует расплата. Однако спасти любимую, а не себя — его выбор. Человек всегда сам за себя решает — кем он хочет быть, кем он хочет остаться.

— И это после стольких лет жизни в таком извращенном социуме, как тюрьма?

— Любые чувства становятся сильнее и ярче, когда невозможно их реализовать. Если ты можешь заполучить девушку или молодого человека на первом, втором, третьем свидании, ты даже не успеваешь внутри себя чувство разжечь. В Средние века, наверное, или в таком морализаторском обществе, которое было у нас в 70—80-е годы, сексуальная свобода казалась бунтом против системы, предполагавшей стандартное поведение — блюсти себя, не позволять лишнего, отражать сексуальные атаки. Через регламентацию половой жизни государство получает существенную власть над человеком. Платоническое расцветает там, где физиологическому не дано расти. Через запрет, поскольку природа человеческая слабо поддается трансформациям, все, что можно сделать, — это привить чувство вины. А человек виноватый, он априори лоялен.

С другой стороны, сейчас многие девушки, если молодой человек через две недели не пытается их тащить в постель, расстраиваются и гадают, что с ним не так — уж не гей ли он?.. И одновременные романы для девушек с несколькими молодыми людьми, и для молодых людей с девушками, пока они не стали жить вместе, не то что является нормой, но чем-то вполне само собой разумеющимся. В принципе, Россия не является консервативным обществом, наоборот, у нас довольно разгульная страна. Я считаю, это хорошо, потому что все общества, где половая жизнь регламентируется, гораздо в большей степени склонны к фашизму.

— Консервативные в бытовом и социальном плане Германия и Япония доказали это в свое время.

— Природе человеческой нужно давать естественный выход. Вот пока Путину хватит ума не лезть в личную жизнь и купировать попытки рьяных депутатов и присасывающихся к бюджетному вымени деятелей типа байкеров вмешиваться в личную жизнь граждан, думаю, он будет стоять. Хотя в интернет он уже лез. Интернет, он тоже вокруг секса и вообще вокруг того, чем занимаются в свободное время. И как только тут начнется диктат и цензура, у людей будет копиться злость.

Пока злости все-таки даются различные выходы. Жизнь становится хуже, люди нищают, но они к этому, в общем, относятся с определенным терпением. Ведь наше благополучие в жирные годы казалось чем-то таким невозможным, что мы не очень-то в его продолжительность верили. Но есть вещи, привычка к которым слишком велика. И они там это понимают прекрасно. И скорее припугивают тем, что будут вторгаться в частную жизнь, чтобы намекнуть: давайте-ка сейчас не обостряйте, оставим все как есть, вон граница открыта, интернет свободный, не вынуждайте нас действовать, может быть хуже.

Сейчас милиция крутит тинейджеров, желая обескуражить тех, кто планировал выходить на следующие акции. Поэтому нужно скрутить не сто, а тысячу, чтобы люди думали, да, риски велики. И когда они так бескомпромиссно метелят этих подростков с ручками и ножками-спичками, это, конечно, жестокое запугивание. Но дальше это может привести к обратному результату, насилие порождает насилие.

— Писателем я захотел стать немедленно, не откладывая на «вот когда я вырасту». Отец работал в Гостелерадио в редакции вещания на Югославию. Он был и репортером, и редактором, а параллельно подрабатывал переводом на русский язык сербской поэзии. Все вечера сидел на кухне, дымил и барабанил по своей «Олимпии». Я дожидался, когда папа уйдет на работу, и захватывал его пишущую машинку. Стоило ему выйти за порог, как я заправлял в «Олимпию» чистый лист бумаги и принимался изо всех сил лупить по клавишам: иначе буквы не отпечатывались. Иногда я промахивался с размаха — и мои детские пальчики проскальзывали между клавишами. Было больно, даже кожу сдирал. Но зато понял, что писательский труд неразрывно связан с мучением.

— А мама чем занималась?

— Моим питанием и воспитанием в основном. Родители вместе учились на журфаке МГУ, а потом мама пошла в фотохронику ТАСС фоторедактором и архивистом. Правда, недолго она там проработала. Забеременела, ушла в декрет, а я оказался довольно болезненным ребенком. Из-за бесконечных бронхитов почти не ходил в сад, а мама, соответственно, на работу. Для поправки здоровья меня часто отсылали к маминым родителям в Костромскую область, в город Мантурово. Райцентр на 33 тысячи жителей, полудеревенская полупастораль, свой дом, огород 20 соток. Я там не только дышал свежим воздухом — на меня распространялись все обязанности человека, живущего на земле. Я и колорадского жука с картошки собирал, и слизней с капусты. В доме была настоящая русская печь, и мы в ней готовили еду, пекли пироги — я тоже пек, между прочим. Когда стал постарше, начал воду из колодца носить.

— Довольно неожиданное для москвича погружение в традиционную русскую жизнь.

— Особенно если учесть, что отец у меня из профессорской медицинской династии. Представляете, два совершенно разных мира: у мантуровских бабушки и дедушки колодец и печь, а у московских — арбатская квартира с четырехметровыми потолками. Она принадлежала моему прадеду, профессору медицины, урологу, лечившему партийных бонз, даже Берию, кажется. Берия ведь злоупотреблял женщинами. Исходя из своих увлечений, он даже специально организовал всесоюзный конкурс гимнасток и стал его — и их — патроном. Прадед дружил с профессором Вовси, личным врачом Сталина, ставшим в 1953 году главным фигурантом «дела врачей» — последнего аккорда сталинских репрессий. Против ряда медицинских светил тогда было инспирировано дело. И самих врачей, и членов их семей арестовали. Мой прадед тоже непременно попал бы под этот маховик, не умри он от инсульта незадолго до начала репрессии. Таким образом, нашу семью никуда не сослали и все остались жить в своей арбатской квартире. При прадедушке она была, кажется, пятикомнатной, но когда дочери выросли, они разделили ее, и у моей бабушки Нины Яковлевны была уже двухкомнатная. Я ее описываю в романе «Сумерки» — старая, с высокими потолками и древней мебелью из карельской березы.

Сначала бабушка вышла замуж за геолога Марата Зиновьевича Глуховского. Он, кстати, тоже появляется в моих историях. Есть у меня книга «Рассказы о Родине», и один из ее персонажей — геолог, доктор наук, как и мой дед, — исследуя недра земли, открывает врата в ад. Это мой родной дед. Из-за постоянных экспедиций его отношения с бабушкой окончательно испортились, и она с ним развелась, еще когда мой отец был маленьким. Вышла замуж за главного художника журнала «Крокодил» Андрея Порфирьевича Крылова, сына живописца и карикатуриста, создавшего с друзьями Михаилом Куприяновым и Николаем Соколовым знаменитый коллектив «Кукрыниксы». Этот дед, отцовский отчим, мне тоже как родной, я его люблю очень и всегда слушал его рассказы раскрыв рот. Он весь ­Союз в свое время объездил — побывал и в Таджикистане, и в Туркменистане, на Чукотке и на Камчатке, во всех странах соцлагеря, на Кубу летал четыре раза. И из каждой поездки привозил впечатления, сувениры и этюды, которые он потом превращал в картины маслом, и по всему миру обзаводился друзьями. А мы с мамой и папой жили в Строгине в обычной панельной шестнадцатиэтажке, в квартире площадью тридцать с чем-то метров, с синтетическими коричневыми коврами и типовой румынской мебелью — такими сервантами, как у нас, вся страна была заставлена. Квартира на Кутузовском проспекте, в которой мы с вами сейчас разговариваем, — моя попытка реконструировать ту, арбатскую. Ремонтируя ее, я очень старался, чтобы она была такой же и по духу, и в деталях.

— Надо же. Я думала, что она примерно в таком виде досталась вам в наследство. Есть в ней ощущение родового гнезда, где все сохраняется десятилетиями.

— Переделывая ее, я только лишь на свою память не надеялся, а возил дедушку на строительный рынок подбирать цвета. В этом смысле главная гордость — прихожая: она точно такого же терракотового цвета, как была на Арбате. А мебель здесь прадедушкина — буфету, столу и стульям лет сто пятьдесят, зеркалу вообще больше двухсот.

В арбатскую квартиру я не только приходил в гости, но и прожил там три года, когда учился в младших классах. Меня отдали в расположенную поблизости французскую спецшколу — она была наша фамильная: до меня в нее ходил отец, а до него — бабушка, хотя в ее время это была еще не спецшкола, а женская гимназия. От родителей, из Строгина, туда было долго добираться, а от бабушки с дедушкой — только наискосок через Арбат перейти.

— Все-таки жалко, когда ребенок не с мамой живет. А мысли записать вас в школу по месту жительства не было?

— Меня записывали в школу в Строгине, я год отходил в нулевой класс, а потом учительница сказала родителям: «У мальчика способности, не калечьте его нашей школой». Я читать и писать начал в два с половиной года, к пяти годам трехзначные числа в уме складывал и вычитал, мне их программа действительно была не очень интересна. Вообще подавал надежды: бабушки и дедушки думали, что я вырасту большим ученым, Нобелевку получу. Эх, чувствую, подвожу я их, не видать им моей Нобелевской премии как своих ушей! На самом деле, я не считаю, что у меня какие-то выдающиеся способности — со мной просто много занимались, развивали. Моей дочке Эмилии четыре года, и она тоже читает и пишет с трех лет, даже раньше — потому что мы с ней тоже много занимаемся. Ведь совершенно ясно, что если развивать способности ребенка, то он к пяти годам довольно спокойно освоит школьную программу класса до третьего. Первые два года мне было в школе настолько легко, что я совершенно распоясался, только и делал, что болтал на уроках, и в средних классах пошли тройки. В старших стало получше, но в аттестат все равно два трояка мне залепили.

— Забавно, если по русскому и литературе.

— Нет, за них, ясное дело, пятерки. Не повезло с физикой и астрономией: я вошел в клинч с училкой. Она вроде была милая, а потом раз — и тройбан поставила, я даже не успел понять, что происходит. Но вообще учителя изначально не ждали от меня образцовой учебы и примерного поведения, потому что отлично помнили моего папу. Он хулиганил, занимался боксом, дрался, курил с шести лет в подворотнях, но при этом был, видимо, совершенно очаровательным ребенком, потому что его все любили, несмотря на непростой характер и длинный список прегрешений.

— И вы тоже с первого класса бегали на перемене курить в подворотню — в ту же самую, что и папа?

— Нет, я не курил, не занимался боксом, и вообще я совсем другой человек. С друзьями я два или три раза придумывал игры, в которые все потом играли по несколько лет. Сначала в игру втягивался весь наш класс, потом мода распространялась на параллельные классы и так далее. Когда я прочитал «Кондуит и Швамбранию» Льва Кассиля, мы с другом придумали свои государства с собственной монетарной системой, между которыми были сложные дипломатические отношения, вспыхивали войны. Вскоре разнообразные государства были основаны в каждом классе — и эта игра продолжалась и продолжалась! Еще я разработал модифицированную версию казаков-разбойников.

Во время развала Советского Союза началась дикая мода на мракобесие. Я прочитал в журнале «Знак вопроса» про биорамки — проволочки, с помощью которых искали подземные источники воды, отвечали на вопросы, — и мы сварганили такие биорамки и бегали с ними, искали друг друга по дворам, коды к чужим подъездам отгадывали. Кстати, работало. А потом мы все стали писать фантастические романы. Даже двоечники писали. Да что там, даже футболисты принялись что-то фантастическое сочинять!

— Я придумывал игры, в которые все потом играли по несколько лет. На фото — крайний слева. Фото: Из личного архива Дмитрия Глуховского

— А вы в том жанре начали работать уже в три года?

— Нет. В детстве я в основном писал про политику. Про Ленина — у меня были ремиксы из патриотической литературы, которую нам читали в садике и которую я изучал самостоятельно. Еще были публицистические очерки, как в Советском Союзе все колосится, зреет пшеница, ЭВМ занимаются вычислениями, дымят заводы-пароходы, а жизнь неуклонно налаживается. Не знаю, откуда я это взял — то ли папиных материалов перечитал, то ли телевизор пересмотрел. А фантастикой увлекся только в средних классах — сначала Булычевым, потом Стругацкими, — и вскоре пошли наши бесконечные фантастические романы в тетрадках на 48 листов в клеточку. Потому что в клеточку помещалось больше текста и она выглядела солиднее, взрослее, чем линеечка.

— А персональную печатную машинку вам к тому времени купили?

— Папа перешел на электрическую «Ятрань», а старую механическую отдал мне.

— Красиво и символично: от пишущего отца пишущему сыну переходит пишущая машинка. Кстати, родители серьезно относились к вашему творчеству?

— В школьные годы никто не верил, что я на самом деле настроен стать писателем. Старшие, особенно­ папа, склоняли пойти учиться на финансиста или экономиста, хотя у меня нет никаких способностей к точным наукам. Но сила отцовского убеждения была такова, что я все-таки год проучился на экономике. С каждым занятием там становилось все скучнее и непонятнее. Я всегда садился в первые ряды, чтобы строить глазки молодой красивой преподавательнице, но даже это у меня не получалось: глаза слипались, и я засыпал. А статистика вообще была для меня полным кошмаром! И мало того что предметы ужасные, так еще и на иврите — я же в Израиле учился.

— Почему там? Какой-то особый экономический факультет?

— Дело не в этом. У меня же был пример для подражания — дедушка, журналист и путешественник, объездивший кучу стран и чувствовавший себя гражданином мира. К тому же я окончил школу в 1996 году, когда Россия стала открываться миру, все начали намного больше ездить, и я очень хотел пожить и поучиться за границей. Но заграницы вроде Англии или США нам были не по карману, а год обучения в Иерусалимском университете стоил $3 тыс. — это был более приемлемый вариант. Я хотел заниматься журналистикой, но там нет отдельного журфака — только большой факультет общественных наук, а в нем разные направления, из которых я выбрал журналистику и экономику. А с журналистикой все чудесно складывалось, хотя преподавание совсем не такое, как у нас: без изучения языка и литературы, очень прикладное — работа со всеми массмедиа, психология, области права, связанные с журналистикой.

— И все тоже на иврите?

— Ну да. Я приехал за год до поступления, полгода просто учил язык, другие полгода занимался на подготовительных курсах, а потом учился наравне с местными.

— Все оказалось таким, как вы и мечтали?

— По родительским рассказам я представлял студенческую жизнь сумасшедше веселым и прекрасным временем, но для меня она оказалась больше школой жизни и закалкой. Я начал учиться в 17 лет, а израильтяне сначала служат в армии три года, демобилизуются в 21-22, после путешествуют по миру и работают и в 23-24 года поступают в университет. То есть все вокруг были лет на пять меня старше, гораздо опытнее и с абсолютно другим

менталитетом — средним между американским и арабским. Мне там очень нравилось, но я все равно чувствовал себя инопланетянином.

Работа во Франции на канале EuroNews была похожа на студенческую жизнь, воспетую родителями, гораздо больше. Я туда приехал в 22 года, окончив универ, начинал как редактор, а в конце переключился на корреспондентскую работу. Чему там можно и нужно было научиться, я научился за несколько дней, и дальше было очень легко. Я к тому моменту говорил на четырех иностранных языках, и все они пригождались, поскольку там международный коллектив. Первые год-полтора было ужасно интересно, но у меня есть одна беда: однообразный труд мне приедается. Проработав три года на EuroNews, я вернулся в Россию и устроился на телеканал Russia Today.

— И работать и жить стало интереснее?

— Веселее. Я где только не побывал — и на Северном полюсе, и в Чернобыле, и в горячей точке был разок. На ливано-израильской границе, когда Израиль воевал с «Хезболлой». Две недели просидел под минометными обстрелами, делая репортажи. Но военкором это меня, конечно, не делает — так, единичный интересный опыт. Некоторые ребята, бывшие мои коллеги, с войны вообще не вылезают, сейчас вот в Донбассе сидят репортерами. Такая работа меняет человека: он ожесточается, какие-то чувства притупляются, и он становится зависим от адреналина. Израильские знакомые, служившие в армии, рассказывали: «Ползаешь пять дней по Ливану, сидишь с пулеметом в засаде, готовый к тому, что в любой момент тебя снимут снайперы, а потом возвращаешься на два дня домой в Тель-Авив и как через пыльный пакет на все смотришь, будто во сне. Настоящая жизнь на войне, а в мирном городе нет ощущения реальности происходящего».

— То была самая опасная командировка?

— Если судить по последствиям, самой опасной оказалась невинная поездка в Гватемалу в составе президентского пула. Когда мы приехали, нас в гостинице по случаю прибытия угостили коктейлем — а он оказался с желтухой! Слегло семь человек журналистов и семь человек из пресс-службы президента. Причем в состав коктейльчика входило два разных штамма гепатита — у первого покороче инкубационный период, у второго — подлиннее, так что мы сначала одной разновидностью переболели, а потом другой. Но, к счастью, пищевые гепатиты излечимы, в отличие от тех, которыми через кровь заражаются. Так что я вылечился, только с жирной и жареной пищей завязать пришлось. И с алкоголем. Зато именно в Гватемале — после полугодового ступора — мне удалось завершить роман «Сумерки». Знаете, ведь почти половина населения Гватемалы — индейцы майя, а «Сумерки» — это история переводчика, которому поручают заказ на расшифровку дневника испанского­ ­конкистадора, отправленного с секретной миссией в дебри джунглей — в самое сердце земель майя, чтобы разыскать и уничтожить все майяские манускрипты, один из которых содержит пророчества Судного дня. Вся книга была готова, а с финалом я застрял на многие месяцы. И вот в той поездке в Гватемалу словно чакры открылись. Но и цену за это пришлось заплатить — полтора месяца на больничной койке.

— Не возникало желание откосить от заведомо опасных поездок типа Чернобыля?

— В Чернобыль я, наоборот, рвался: очень хотел живьем увидеть, как выглядит заброшенный город, отравленный радиацией, — это же моя тема. «Метро 2033», самая известная моя книга, «Метро 2034» и вот «Метро 2035», которое вышло только что, — это ведь романы о том, как люди в Москве выживают два десятилетия спустя после третьей мировой войны, после ядерных бомбардировок. В «Метро 2035» очень важны описания пустой мертвой Москвы: все радиацией заражено, вокруг заброшенные дома, ржавые машины в бесконечных пробках, пустые почтовые ящики жестяными крышками на ветру хлопают. А жизнь и цивилизация остались только в московском метро, которое построено как самое большое в мире противоатомное бомбоубежище. Главный герой не теряет надежды найти других выживших где-то еще на Земле и вывести туда людей из метро, из подземелья. Так что Чернобыль мне изучить сам Бог велел.

И это место меня очень удивило: обычно оно представляется вымершей зоной, где бродят лоси-мутанты, и кажется, что оно расположено в дикой глуши. Но АЭС всего в часе езды от Киева, города, где живет несколько миллионов человек, — это было первое открытие. Второе открытие заключалось в том, что там совершенно цветущая природа. Все-таки без человека она хорошеет. Но сам город был строго таким, каким его описывали: ржавое колесо обозрения, пустые дома, из которых то ли мародеры, то ли хозяева вынесли абсолютно всю мебель, не побоявшись радиации. Стекла пыльные, детский сад с брошенными игрушками.

Так что репортерская работа многое в моей жизни определила. Да и своей женитьбой я тоже обязан работе. С Леной мы познакомились именно на Russia Today: она была моим продюсером и помогала мне пробивать самые интересные командировки.

— А вы тогда верили, надеялись, что будете издаваться и ваши книги станут бестселлерами?

— Я не надеялся, что получится стать даже просто публикуемым автором. Была мечта, светлая, но ­робкая. И в свободное от учебы, а потом от журналистики время я продолжал делать то, чем занимался в старших классах. Я ведь историю «Метро 2033» — про то, как люди живут в метро после ядерной войны, — придумал в 15 лет, а потом много лет потихоньку ее писал. Мне очень хотелось, чтобы ее прочитал кто-то, кроме друзей, и когда в 22 года дописал первый вариант, то разослал его всем издателям, каким только можно, но был всеми проигнорирован. Я упрямый — по несколько месяцев им потом названивал: «А вы еще не прочитали случайно? Вы не слышали, не вернулся из отпуска человек, который обещал посмотреть?» И каждый раз сердцебиение, испарина и не на те кнопки телефона нажимаешь, потому что ручонки трясутся. И однажды в издательстве, которое в итоге меня выпустило, сказали: «Знаете, в таком виде сыровато, и, главное, концовка неформатная. В жанровых романах не бывает такого, чтобы герой шел-шел к цели и, не дойдя до полпути, был убит. Допишите, концовку поменяйте, и мы, возможно, рассмотрим ваше предложение». Но я уже не верил, что кто-то согласится мое «Метро» напечатать — решил, что меня никто не понял и все отвергли. А на дворе стоял 2002 год, Интернет уже вовсю развивался, люди скачивали и читали книги в пиратских библиотеках, и я подумал: если можно выкладывать чужие книги, то почему бы не вывесить свою? Сделал сайт, выложил там роман бесплатно и стал писать на всех форумах, посвященных метро и фантастике: мол, есть такой роман-антиутопия, пожалуйста, почитайте его и скажите, что о нем думаете. И машинисты метро, инженеры, путеобходчики — люди, которые, в отличие от меня, прекрасно знали метро с изнаночной стороны, говорили, что я описываю возникающие там чувства очень верно. Находились, конечно, зануды, которые придирались: «Не может гореть костер на станции, потому что нет вентиляции, станцию заволочет дымом, и все задохнутся». Но я и не справочник ТТХ писал же, а книгу о человеческой душе. Главное в этом было не ошибиться, а не в описании инженерных премудростей «Метростроя».

В «Метро 2033», кстати, есть и тайный, личный слой, который понятен только мне и моим школьным друзьям. Путешествие главного героя, Артема, — от «ВДНХ» до «Арбатской» — проходит по маршруту, по которому я ездил из дома в школу (мы тогда уже переехали из Строгина). Или, например, после некоторых напряженных сцен идет эпизод на станции «Полянка» — там сидят два немолодых человека, курят кальян, жгут книги, чтобы согреть руки, и ведут пространные разговоры. Так вот, это мои ближайшие друзья. Зовут героев так же, как моих друзей, — Сергей Андреевич и Евгений Дмитриевич, и рассказывают они о том, что реально было с моими друзьями. Один вспоминает, что у него был зеленого цвета «Москвич-2141» и он на нем гонял по ночной Москве, установив кустарный ускоритель на закиси азота. Другой — что у метро «Смоленская» был «штаб» проституток, которые там и вправду в девяностые вечно околачивались. Так я спас любимых товарищей в третьей мировой.

— В «Метро 2033» есть тайный, личный слой, который понятен только мне и моим школьным друзьям. С прототипами героев романа — одноклассниками Сергеем и Евгением. Дмитрий — на фото слева (середина 1990-х). Фото: Из личного архива Дмитрия Глуховского

— Вы часто описываете в книгах реальных людей и события?

— Я все же стараюсь героев придумывать, создавать — хотя, конечно, наделяю их чертами и речью и своих родных, и незнакомых людей, которых доводится подслушать где-нибудь в электричке или в магазине. А что касается событий, то есть такие, без которых написание иного романа и вовсе было бы невозможно. Вот у меня есть книга «Будущее», к примеру. Идея ее пришла в голову, когда мне было лет 19: а что будет с нами, с человечеством, когда мы победим старость, старение и больше не будем умирать? Ведь это совершенно другое общество будет, чем наше сегодня, — людям Бог не потребуется, наверное: кому нужна душа, если тело бессмертно? Созидания в нем не будет, потому что, созидая, люди стараются что-то после себя оставить. Но главное — планета окажется­ перенаселена, а значит, рождаемость ограничат. И вот, допустим, заставят выбирать этих бессмертных людей: жить бесконечно, оставаясь вечно молодыми, или заводить потомство. И если какая-то пара решает завести ребенка, то один из них — мужчина или женщина — должен отказаться от вечной молодости и жизни, получить инъекцию, которая его состарит, и через десять лет умереть, прежде чем ребенок достигнет подросткового возраста и сможет сам продолжать род. Придумался у меня

этот сюжет целых 17 лет назад, но, пока я не женился и у меня не появился собственный ребенок, я просто не смог за него взяться.

Знаете, ведь мало кто говорит правду об этом, на других полагаться нельзя: когда девушка признается впервые своему молодому человеку, что беременна, а он отвечает, что очень рад, он врет ведь. На самом деле ему страшно — страшно от того, как его жизнь теперь переменится, от ответственности, страшно потерять свободу. Ребенок — ведь это нечто бесповоротное, что тебя с твоей женщиной навсегда связывает. Когда молодые парни у окон роддома пишут мелками «Спасибо за сына!», это просто подхалимаж. Отцовская любовь — не как материнская. Она со временем приходит. Первое чувство — снова страх, беспокойство — даже не за ребенка, за жену. А когда тебе вручают в роддоме крохотного краснолицего гнома, дико страшно не сломать его случайно и не уронить. Любовь позже приходит, медленно: вот когда жена, умаявшись за день, ночью уснула, и ты ночь напролет сидишь с дочкой, которой от роду три дня, спящей у тебя на животе. Когда она впервые тебе — а не жене! — улыбается в ответ на твою улыбку. Это до дрожи, до озноба пробирает. Когда радуется тебе и без тебя скучает. И чем больше времени проводишь с ребенком, тем крепче ­влюбляешься в него.­ А год ­назад родился сын, Теодор. Так что у меня полный комплект. С каждым свое развлечение. С дочкой, к примеру, всю зиму играли в «Чука и Гека», специально купил набор конструктора лего «Полярная база». Читаю ей много: познакомил с Муми-троллями и с Карлсоном, а теперь она уже читает сама. С сыном Тео играю в машинки, он их обожает просто. И еще он фанат коров. Очень потешно показывает, как корова мычит, — таким сиплым басом, который этот пупс непонятно как издает вообще. И вот недавно было радостное событие: на даче нашли место, где пасутся настоящие черно-белые пятнистые коровы, как на картинках в его книжках. Он выпал в астрал от удивления, а потом не хотел уходить и рвался к своим коровам еще битый час. Вот пока не пройдешь через это, не поймешь, как можно между вечной юностью и ребенком выбирать ребенка. Так что за роман «Будущее» я взялся уже после того, как Эмилия появилась на свет. Пришлось обнажиться перед читателем, о чувствах честно рассказывать — и оно того стоит: сорокалетние мужики мне признавались, как плакали над некоторыми страницами. Писать надо о том, что самим тобой прожито, и тогда будет выходить правдиво. Каждая книга — шаг вперед, итог прожитых лет.

— Но ваш новый роман — «Метро 2035» — это ведь продолжение самой первой вашей книги, которой уже десять лет.

— Да. И главный герой тот же самый, хоть и повзрослевший — опаливший крылья и несколько разочаровавшийся. И книга, конечно, более взрослая вышла: и я сам на десять лет старше стал, и страна наша, и все мои читатели. Первый роман был о том, как молодой человек ищет свое место в мире, в жизни, пытается понять, во что ему верить, а во что не верить, каково его предназначение и миссия, и заодно защитить родную станцию метро от страшной угрозы с радиоактивной поверхности. А в «Метро 2035» у Артема другая мечта и цель: вывести людей из подземелья наверх, к Солнцу и небу. Да только есть ли куда вести и пойдут ли за ним люди? Конечно, события последних лет в жизни

страны тут очень на меня повлияли, заставили о многом задуматься. И хотя я долго отказывался от предложений написать продолжение, в конце концов почувствовал, что сам хочу этого.

Знаете, «Метро 2033» все-таки принесло мне популярность, изменило мою жизнь и остается самым известным моим романом, хотя это и юношеская, наивная во многом вещь. Когда возвращаешься к истокам, боишься испортить что-то, разочаровать читателей, поломать легенду. Такое точно не стоит делать ради денег — а ведь многих авторов деньги соблазняют написать или снять скверное продолжение удачной первой вещи! Так что у меня, признаться, был мандраж, когда я писал «Метро 2035». Книга, правда, получилась другой: более жесткой, реалистичной, заплетающей сразу две любовные линии — и не обязательно приторно-романтичные. И кстати, начинать читать «Метро» можно сразу с нее — герой-то тот же, а сюжет отдельный, независимый, так что обращаться к первоисточнику необходимости нет. Насчет новых читателей я был спокоен. А по поводу старых волновался: поймут ли они отступление от канонов? Но вот я встречался с ними — с теми, кто уже прочел. И удивился: какие они разные — много девушек, люди среднего возраста, семьи целые приходят. Спрашиваю: не разочаровал вас новой книгой? Они мне: «Проглотили за ночь. Когда следущая?» А я и не знаю. Чтобы следующую написать, мне еще надо жить и жить…

Семья: жена — Елена, дочь — Эмилия (4 года), сын — Теодор (1 год)

Образование: окончил факультет общественных наук Иерусалимского университета по специальностям «журналистика» и «международные отношения»

Карьера: с 2002 года работал на канале EuroNews во Франции, в 2005 году вернулся в Россию и стал работать корреспондентом телеканала Russia Today. В 2002 году выложил в Интернете свой первый роман, «Метро 2033», — напечатан он был только в 2005 году. Сейчас книга переведена на 37 языков и легла в основу двух видеоигр. Автор книг «Сумерки», «Метро 2034», «Рассказы о Родине», «Будущее» и др. 12 июня 2015 года у Дмитрия вышел новый роман — «Метро 2035»